Но он мчится в Марсель. И в три дня – это не преувеличение, а точный срок – Мирабо ухитрился справиться с задачей. С одной стороны, организованные им дружины действительно в два дня пресекли беспорядки. Но одновременно он выпустил ряд воззваний к народу, в которых уговаривал не огорчать доброго короля. Читателя, знающего, как именно отнеслась Франция к своему доброму королю спустя каких-нибудь четыре года, возможно, удивит эта апелляция к доброте короля. Но в 1789 году все возмущение направлялось против, так сказать, «злых бояр»: против аристократии, против привилегированных. Добрым намерениям короля пока что очень верили, хотя и знали, что он слаб.
Итак, явившись в Прованс, чтобы его взбудоражить, Мирабо занялся наведением порядка. Только-только успокоилась ситуация в Марселе – вспыхнул такой же бунт в Эксе, Мирабо срочно зовут в Экс – «помогите!» И он мчится туда и опять, как по волшебству, успокаивает взбудораженные толпы и наводит порядок (правда, тут ему уже помогал и марсельский опыт, и то, что на сей раз беспомощные чиновники охотно наделили его всеми мыслимыми полномочиями). Ему повиновались, как любимому отцу, женщины, мужчины целовали ему руки, плакали, а главное – клялись сами быть благоразумными и принуждать к благоразумию других.
Понятно, что после этого Мирабо был единодушно избран депутатом. Уезжая из Прованса, он произнес речь, которую стоит процитировать. В ней он упоминает все стандартные клише эпохи, но он не только их повторяет – он разъясняет, как именно их следует, по его мнению, понимать. Можно сказать, что в этой речи он высказал свое кредо, которому он, в общем и целом, оставался верен всю оставшуюся жизнь:
«Я всегда буду вменять себе в обязанность провозглашать и распространять повсюду, насколько хватит сил, извечные права человека: свободу, равенство и – верный способ, каким можно их утвердить, – братство. Не ту слепую и яростную свободу, отметающую все законы, но просвещенную и примирительную свободу, которая хочет подчинить все и вся общему закону, потому что общий закон благодатен для всех. Не то химерическое и абсурдное равенство, мрачное искусство которого состоит в смешении рангов и людей, тогда как природа всегда будет устанавливать неизбежные различия между ними, но равенство, упорядоченное природой и разумом, хотя и всегда нарушаемое людьми; не то ужасное единение некоторых против множества, которое образуется и сплачивается, лишь чтобы разделять и властвовать. И даже не объединение большого числа против малого, которое будет стремиться уничтожить неравенство, тогда как нужно лишь его регулировать, и которое породит раздор, так и не приведя к миру. Но братство всех ради общего счастья. Оно обеспечит правоту каждого и не оставит возможности для деспотизма!»
В апреле Мирабо покидает Прованс как герой, как кумир народа. Чего теперь он не сможет добиться? И вот 4 мая 1789 года (с этого начинался наш очерк) он, среди депутатов третьего сословия, шагает в составе торжественной процессии к Версальскому собору. На следующий день, 5 мая, открываются Генеральные Штаты.
15
Тайна управления – в том, чтобы иметь на своей стороне общественное мнение.
Мирабо
В письме другу, написанном через 3 недели после начала работы Собрания, Робеспьер пишет: «Граф Мирабо не имеет никакого влияния, ибо его моральный облик не внушает к нему никакого доверия».
В этих словах слышится доктринерство Робеспьера; ему трудно себе представить, как это заведомо недостойный человек может вообще выступать в Собрании, и еще труднее понять, что другие депутаты окажутся не столь принципиальны, как он. Но, с другой стороны, Робеспьер во многом прав: хотя очень скоро Мирабо будут слушать, как пророка, он завоюет не только внимание, даже уважение Собрания, но его дурная слава до конца дней (а их осталось немного) будет висеть на нем тяжелой гирей.
Стоит сопоставить то, что сказал Робеспьер о Мирабо, с тем, что Мирабо несколько позже сказал о Робеспьере, который был лишь в начале своего трудного пути к вершине власти и был по-прежнему «одним из тысячи двухсот». Но Мирабо уже заприметил этого человека и сказал: «Он далеко пойдет – он верит во все то, что говорит».
О самом Мирабо сказать такое никак невозможно. Как-то раз, когда Мирабо произнес блистательную речь, к нему подошел знаменитый актер Моле, звезда «Комедии Франсез», и воскликнул: «Боже мой, какая речь! И с каким выражением вы ее произнесли! Как вы ошиблись, сударь, с призванием!»
Мирабо весело расхохотался, после этого он отправился под руку с Демуленом к себе домой и угостил того роскошным ужином. Это было не вполне уместно, если учесть, что речь была о грозящем банкротстве государства и Мирабо страстно говорил в ней о страданиях народа.
Робеспьер не пошел бы на роскошный ужин – по крайней мере, после подобной речи – и, вероятно, сильно возмутился, если бы услышал о своей речи нечто подобное. Но…
Это тот самый вопрос, который много лет спустя поднял Солженицын: следует ли «жить не по лжи». Действительно ли этот рецепт хорош? Во всяком случае, он нехорош для политика. Потому что тогда получается то, что произошло с Робеспьером: он, как говорила о нем Манон Ролан, «убаюкал свою совесть силлогизмами», поскольку совесть была беспокойной. И в результате стал автором кровавого закона от 22 прериаля. С Мирабо этого бы не случилось, у него было много пороков, но он не любил крови.
Мирабо не очень-то верил в то, что говорил, но он говорил дело. Робеспьер твердо верил, что говорит правду, что выступает за святое дело. Но так ли это было?
Однако вернемся к первым дням работы Собрания, к тем дням, когда оценка Робеспьера была во многом справедливой. Мирабо упорно борется, много выступает, но пока что его не очень-то слушают. Одновременно он борется и за умы рядовых французов, избирателей.
Мирабо был, пожалуй, первым, кто по-настоящему оценил роль общественного мнения в политике вообще, и в революциях – в особенности.
Вспомним хотя бы русских генералов: Барклай де Толли был генералом явно не хуже Кутузова, однако остзейскому немцу не доверяли, а Кутузов смог себе позволить сдать Москву. Или менее известный пример: генерал Паскевич достиг намного больших успехов, чем Ермолов, однако общественное мнение России считало, что он – удачливый неуч («говорят, что он пишет без запятых, зато говорит с запятыми»), а Ермолов – великий человек, интригами отстраненный от командования.
Не то чтобы другие этого уж совсем не знали, но другие, зная силу общественного мнения, на том и останавливались. Мирабо же извлек из этого практический урок: с первых дней работы Генеральных Штатов он начинает издавать газету. Своим величайшим политическим чутьем он понял, что именно газета (других СМИ тогда не существовало) – то, что требуется, чтобы его мнение стало мнением всей Франции.
Газета первоначально вышла под названием «Газета Генеральных Штатов». Неккер, возглавлявший тогда правительство, не нашел ничего лучше, как запретить ее. Мирабо мгновенно находит ответ – он начинает выпускать, по сути, ту же газету, но уже как «Письма к моим избирателям».
