Марат был врачом, обычным, солидным врачом (уж на что гуманная профессия!), с широкими научными интересами. Так, еще 17-летним юношей, в 1760 году, Марат просил разрешения поехать в Сибирь, а говоря точнее – в Тобольск с аббатом Шаппе д'Антерош, чтобы наблюдать там прохождение Венеры через диск Солнца.
Между прочим, одно время Марат был личным врачом графа д'Артуа, будущего вождя контрреволюционеров.
Политикой он в предреволюционные годы не занимался, но публиковал немало работ, в том числе на общественные темы. В частности, занимался уголовным законодательством (трактаты «Цепи рабства», 1774; «План уголовного кодекса», 1780 и др.), причем последовательно выступал за смягчение законодательства, в частности – за отмену законов, по которым наряду с самим преступником наказывается его семья.
Тут уместно сказать, что распределение сил «за» и «против» гуманизации законодательства было несколько своеобразным, а нам, знающим о последующих событиях, оно вообще может показаться абсурдным. Так, в пользу гуманизации законов – за отмену варварских видов казни, вроде колесования, отмену пытки и так далее – высказывались будущие вожди революции: Марат, Робеспьер, Бриссо. Ну, это еще понятно, они высказывались за прогрессивные меры. Но и правительство, министры Людовика XVI действовали в том же духе! А кто же противился этому? Те самые парламенты, которые считались главным бастионом борьбы с деспотизмом! Реформа, предусматривавшая отмену самых варварских мер, была начата еще до революции, и характерно, что ее главными противниками выступали именно парламенты, тогда как королевская власть действовала, можно сказать, в духе Робеспьера и Марата, тогдашних Робеспьера и Марата.
Так бывает нередко. Как мы помним, «Друг людей» Виктор Мирабо, отец трибуна революции, собрал чуть ли не рекордное количество «королевских писем», с помощью которых периодически отправлял в тюрьму то свою жену, то сына, то дочь. Но если почитать его труды, окажется, что он выступал с самых прогрессивных позиций. А королевские министры, уступая давлению прославленного маркиза, все же старались смягчить условия заключения его родне.
Тэн пишет, что «не будь Революции, Марат, вероятно, кончил бы в сумасшедшем доме», но это едва ли соответствует истине. Скорей всего, он прожил бы жизнь солидного врача, хотя и с различными «пунктиками». Да, он критиковал Ньютона, называл Лавуазье «шарлатаном-академиком». С кем не бывает? Вот и Гете считал, что ньютоновская теория цветов совершенно ошибочна, а правильную теорию придумал он, Гете. Но поскольку Гете посвятил свою жизнь поэзии и государственной деятельности, то его теорию цвета мы расцениваем как милую слабость, которая только делает великого человека еще более привлекательным.
Марат не был великим человеком, но и с ним дело обстояло таким же образом… но на беду грянула революция.
3
Это время, когда всем хочется высказаться, будь то Мирабо, Робеспьер, Демулен, Луве или кто другой. Все, буквально все выпускают в свет брошюры или газеты. При этом надо иметь в виду, что тогдашние так называемые газеты не имели ничего общего ни с современными таблоидами, ни с «Таймсом» или, допустим, «Северной пчелой» – солидными газетами XIX века. Издатель газеты был ее же автором, часто единственным, который публиковал в каждом номере свою очередную статью. Газета Марата называлась «Друг народа», и название газеты, как это иногда случается, мало-помалу перенесли также и на ее автора-издателя. Латинским эпиграфом, который он выбрал для своей газеты, было: Ut redeat miseris abeat fortuna superbis. (Богатство да оставит богатых и перейдет к бедным.)
О чем же писал Марат?
Вначале, в 1789 году, взгляды его (судя по текстам) довольно-таки умеренны. Он высоко ставит короля и Неккера; его лозунги направлены не к бедноте, а к среднему классу. Даже в августе 1790 года он все еще считает, что «именно такой король нам и нужен». Лишь после бегства он меняет свой взгляд в отношении короля.
Но, в отличие от многих других, он (по словам видного революционера и республиканца Робера, вскоре умершего) «считает себя единственным патриотом во Франции». В сущности, именно поэтому он готов мириться с существованием короля или Неккера, но страстно ненавидит Мирабо, Байи, Лафайета – истинных лидеров революции 1789 года. Неккер, уже отставший от событий, Марату, так сказать, не соперник. А эти – соперники, да еще и удачливые соперники. Он обвиняет в измене практически всех лидеров Революции: Мирабо, Барнава, Верньо, Бриссо… и если он не обвиняет ни Робеспьера, ни Дантона, то, видимо, только потому, что ни тот ни другой – далеко еще не лидеры.
Взгляды и призывы Марата быстро радикализуются.
Через год после взятия Бастилии он пишет: «С какой стати это глупое ликование? Революция была до сих пор для народа тяжелым сном», еще ничего не сделано.
Несколько позже: «Революция не удалась… Патриоты не смеют показаться на улицу, и враги свободы наполняют трибуны Сената» (то есть Законодательного собрания).
Те же инвективы год спустя: «Вот уже три года, как мы волнуемся, чтобы добиться свободы, и тем не менее мы стоим дальше от нее, чем когда-либо. Революция обратилась против народа. Для двора и его приспешников она является вечным поводом для заискивания и подкупов; для законодателей она открыла поприще их вероломству и лицемерию… Для богатых и скопидомов она уже теперь не что иное, как путь к незаконному обогащению, к спекуляциям, к мошенничеству, к хищениям. Народ же разорен…»
Тема неизменна. Народ страдает, а враги повсюду! – вот о чем пишет Марат день изо дня.
Марат, бесспорно, любил народ. Но… он любил его слишком рьяно. Это до добра не доводит.
Марат был безоговорочно, скажем определеннее – безумно уверен в собственной непогрешимости. В другую эпоху Марат мог бы стать основателем новой религии, данные для этого у него были, но Век Просвещения для этого подходил плохо. Он стал пророком… любви к народу? Нет. Ненависти к его врагам. Он попеременно говорит то о том, что «революция погибла», то о том, что хотя революция продолжается, но ровно ничего еще не сделано.
И в последнем я, пожалуй, готов с ним согласиться. Но с существенной поправкой.
Марат говорил о том, что революция ничего не сделала для низов общества. Пусть это преувеличение, но резон в нем есть. Однако дело ведь в том, что революция и неспособна что-то сделать в этом направлении. Революция разрушает, а не строит.
Потом, на расчищенном месте, в принципе можно попытаться что-то построить. Иногда даже удачно – та же Великая французская революция доказывает это. Еще Мирабо советовал королю не просто примириться с разрушениями, но воспользоваться ими: «разве так плохо разом отделаться от парламентов, от местных автономий, от церковных властей, от привилегированных сословий, даже от дворянства? Ришелье бы понравилось, чтобы в государстве было только одно сословие».
Мирабо имел в виду, что все это было выгодно для королевской власти (в то время еще сохранялась надежда, что она уцелеет). И Мирабо был прав: это доказал Наполеон, который действительно выстроил на месте разрушенной новую и более эффективную Францию. Правда, королям это мало помогло.
