Но речь не об этом. Когда на площади был разведен костер и в него побросали брошюры, Сен-Жюст протянул руку в огонь и поклялся умереть за отечество, если понадобится. Понятно, что это был прежде всего жест на публику. Однако же подвиг Сен-Жюста заслуживает внимания, по крайней мере, в двух отношениях.
Во-первых, он, во всяком случае, говорит о личности человека: о его физическом мужестве и еще больше – о его экзальтированности и честолюбии. Но важнее другое. Этот поступок, хотя и исключительный, можно в то же время назвать и типичным. Потому что вся Французская революция была в немалой мере, так сказать, цитатой из римской истории. Все без исключения деятели Революции так или иначе подражали античным образцам, говорили языком, заимствованным из сочинений Тацита или Тита Ливия. А иногда, как мы видим, заимствовали оттуда и поступки – Сен-Жюст повторил поступок римлянина Муция, который положил правую руку на жаровню, чтобы показать врагу, как римляне презирают боль и смерть – и получил за это прозвище Сцевола (Левша).
Ссылались ли они на добродетели – то были добродетели республиканцев, искали ли обличения – обращались к Тациту и заклейменным Тацитом тиранам: Тиберию, Клавдию, Нерону.
Началась и политическая карьера Сен-Жюста. Первый, достаточно скромный шаг: в апреле 1790 года он становится делегатом собрания департамента Эн. Поскольку он был слишком молод и, по закону, строго говоря, не имел права быть делегатом – это значит, что он был уже достаточно заметной политической фигурой местного уровня.
А в октябре того же 1790 года Сен-Жюст берется за политический трактат «Дух революции и конституции во Франции». Таким образом, он всерьез занялся политической деятельностью. Но и здесь еще никак невозможно увидеть будущего Сен-Жюста. И этот трактат, и его письмо Робеспьеру (первый контакт двух лидеров Комитета общественного спасения) не представляли бы никакого интереса, если бы не будущая карьера автора.
Единственное, что можно углядеть в трактате, это стиль Сен-Жюста. Он пишет короткими, слабо связанными между собой, но очень яркими фрагментами, в тексте множество афоризмов. Все формулировки четки и определенны, в них нет ничего лишнего, но они слабо между собой связаны.
А вот идеи у него неоригинальны, те же, что и у других авторов периода, тогда все мыслили в одном ключе. Сен-Жюст настаивает на всеобщем равенстве, однако подчеркивает: речь никак не идет о естественном равенстве, о равенстве имуществ, «которое привело бы общество в расстройство: не было бы ни власти, ни повиновения, народ бежал бы в пустыню». Сен-Жюст этого периода весьма далек от коммунистических идей; он подчеркивает, что речь идет только о равенстве политических прав.
Стоит сказать, что Робеспьер, напротив, в это время уже настаивает на смягчении имущественного неравенства: «Законодатели, вы ничего не сделали для свободы, если законы ваши не направлены к тому, чтобы при помощи мягких и эффективных средств уменьшить крайнее неравенство имуществ». Робеспьер цитирует Монтескье, предлагавшего, чтобы «в благоустроенной демократии земельные участки были не только равными, но также и небольшими».
Кстати, у Сен-Жюста слово «равенство» употребляется крайне редко: скажем, во всех ключевых речах последних двух лет его жизни (1792–1794) он упоминает его всего 12 раз. А вот для Робеспьера понятие равенство всегда было ключевым.
Проходит полтора года, лето 1792 года. Сен-Жюст по-прежнему занимается главным образом национальной гвардией своего родного Блеранкура, а также пишет трактат «О природе и гражданском состоянии».
Этот его неоконченный труд (он бросил его в связи с выборами в Конвент) сильно отличается по духу от «Духа революции». Два (?) года назад Сен-Жюст верил в возможность установления справедливого и благого общества, теперь он верит в это плохо. Не он один: вся Франция начала разочаровываться в революции, принесшей войну, голод, инфляцию. Именно в 1792 году окончательно происходит перелом экономической конъюнктуры: в 1780-х годах и вплоть до 1792 года, несмотря ни на что, шел экономический подъем – теперь он сменяется спадом.
Труд этот остался неоконченным, поскольку начались выборы в Конвент.
4. Депутат Конвента
Новый политический кризис – конфликт между королем, с одной стороны, и руководимым жирондистами Законодательным собранием, опирающимся на Париж (или, если угодно, на парижскую толпу), доходит до взрыва – 10 августа народ идет на штурм дворца Тюильри. Победа на стороне народа, король… что делать с королем?
Законодательное собрание решает, что оно в таких обстоятельствах не полномочно. Объявляются новые выборы – выборы в чрезвычайное собрание (Конвент), который должен выработать новую конституцию и вообще решить вопросы власти.
Сен-Жюст уже дважды, в сентябре 1791-го и в июле 1792 года, пытался выставить свою кандидатуру в депутаты, но оба раза был отвергнут по формальной причине: он не достиг 25-летнего возраста. Теперь выборы происходили в начале сентября, возрастной ценз был пройден, и Сен-Жюст становится членом Конвента – самым молодым в Собрании.
Из его одногодков стоит упомянуть Барбару и Тальена. О Тальене речь пойдет позднее, а Барбару – как и Сен-Жюст, молодой красавец, только не из центральной Франции, а с юга – 10 августа вел батальон марсельцев на Тюильри и на выборах получил 775 голосов из 776. Сен-Жюст был избран без особого блеска, 349 голосами из 600 избирателей, но, как говорится, «важнее всего результат». 21 сентября он входит, как равноправный член, в зал Конвента.
5. Оратор и член Комитета общественного спасения
Однако тот молодой человек, который 21 сентября вступил в зал Конвента как один из семисот его членов – уже далеко не прежний провинциальный светский лев, и даже не внимательный наблюдатель, описавший нам падение Бастилии. Как и где произошла метаморфоза – сказать трудно, но почему она произошла – мы знаем.
Это был дух Революции. Этот дух, вернее, могучий ураган, преображает людей, и они становятся героями и в то же время злодеями.
Уже через два месяца Сен-Жюст становится известен всему Конвенту. Это сделала его речь на процессе короля.
Судить ли короля? И если да, то какой суд должен вести дело? Обычный или какой-нибудь чрезвычайный, который был организован в августе, чтобы судить немногих уцелевших при штурме Тюильри швейцарцев, или, наконец, сам Конвент?
На первый вопрос «судить ли?» многие в Конвенте отвечали: нет. Закон этого не предусматривает. Согласно конституции, высшее наказание для монарха в случае государственной измены и т. п. – его низложение, а оно уже состоялось. Вопрос исчерпан.
Противоположную точку зрения очень четко и последовательно выразил впервые появившийся на трибуне, но сразу оставивший о себе грозное впечатление Сен-Жюст. Речь его направлена, собственно говоря, не столько против короля Людовика XVI («гражданина Капета», как стали говорить в те дни), сколько против монархии как таковой.
«Короля надо судить как врага, нам предстоит не столько судить его, сколько поразить… Это была бы поистине претензия тирана – требовать, чтобы его судили на основании тех законов, которые попраны им же самим!.. Судить короля как гражданина! Эта мысль изумит беспристрастное потомство. Судить – значит применять закон. Какое же юридическое отношение возможно между человечеством и королями?.. Встанет когда-нибудь сильный духом и скажет, что короля надо судить не за особые проступки, а за то преступление, что он был королем! (Через полтора года, 9 термидора II года Республики, в критический момент депутат Луше сформулирует обвинение так же: „Достаточно того, что Робеспьер был властителем: на этом основании я требую его ареста“)… Народ! Если король будет оправдан, помни, что мы недостойны более твоего доверия; ты можешь тогда обвинить нас в измене!»
