О примерах популярности герцога будет еще много сказано ниже. Но тут надо принять во внимание два обстоятельства. Первое – это личность герцога. Когда в 1787 году (революция уже начиналась) его в очередной раз сослали, то министру сказали, что ссылка может увеличить его престиж. «Ничего, – ответил министр, – я знаю герцога: он сам подорвет его».
Но главное даже не это. Главное – непродолжительность славы. Толпа быстро возносит своих кумиров, но очень быстро и разочаровывается в них. Ельцин, Ющенко – вот только два примера, которые у нас всех еще на памяти: люди, пользовавшиеся фантастической популярностью и кончившие тем, что стали объектом презрения для своих же бывших поклонников (которые в большинстве успели «честно» забыть о том, как они целовали руки своему кумиру).
Революция развивалась слишком быстро. И быстро свергала своих кумиров – даже людей значительных. И где уж было нерешительному и трусоватому герцогу удержаться на гребне волны, человеку, о котором Мирабо как-то с досадой отозвался: «Да этот парень не годился бы мне и в лакеи».
Есть три сорта событий. Первый – это события, которые реально произошли в истории, ход событий, который соответствует реальности.
Второй – «виртуальная история», в которую любят играть сейчас: порассуждать о событиях, которых не было, но которые могли бы произойти. Филипп Македонский мог уцелеть при покушении; тогда Александр Македонский, вероятнее всего, был бы казнен своим отцом за участие в этом заговоре, и не было бы никакого эллинизма. Цезарь мог быть убит при Фарсале, и не было бы Римской империи; Гитлер мог не стать канцлером.
Это занятная игра. Но помимо того, что произошло на деле, и того, что могло произойти, есть и третий род событий: такие события, которых не было, которых быть не могло (как хорошо видно с расстояния в 100–200 лет), но которые казались довольно правдоподобными современникам.
К такого рода «иллюзорным событиям» относится возможный захват власти герцогом Орлеанским. Многие его опасались, или желали, или предвидели (думали, что предвидели). Но это было совершенно нереально.
Революция 1792 года
К 1792 году популярность герцога была позади. Тем не менее, он, как враг королевской фамилии, а прежде всего – враг королевы, был избран в Конвент. Тогда же он обратился к Парижской коммуне (то бишь мэрии) с просьбой дать ему иную фамилию, соответствующую его убеждениям. Мэрия придумала ему фамилию «Равенство» (Эгалите).
Когда голосовали о наказании для короля, Филипп Эгалите сказал: «Единственно по чувству долга и по убеждению, что всякий, посягающий или имеющий посягнуть на верховность народа, заслуживает казни, подаю я голос за смерть». Некоторые историки уверяют, что при этих словах почти весь зал почувствовал отвращение, во что, однако, трудно поверить.
Король был казнен. На следующий день один из голосовавших за смерть, аристократ Лепелетье Сен-Фаржо, был убит роялистом, неким Парисом, который надеялся, что казнь всколыхнет народ, но ошибся. Парису, может быть, удалось бы бежать, но он, видимо, чувствовал слишком сильное отвращение к такому народу; он покончил с собой, оставив записку о своих мотивах; в ней, в частности, он написал, что на самом деле он хотел убить герцога Орлеанского, как главного злодея, но, к сожалению, не смог.
Задним числом мы можем сказать, что об этом мог бы пожалеть и герцог. Если бы он был убит в тот день – он остался бы героем и мучеником революции. А так вся слава досталась Лепелетье, а герцог через 3 месяца, в апреле 1793-го, был арестован.
Тут уместно вспомнить, что он был представителем народа. 4 года назад, в июне 1789 года, Национальное собрание постановило, что все представители народа неприкосновенны, и объявило государственным изменником всякого, кто посягнет на личность депутата.
Но 1793 год – не 1789-й. Революция 10 августа перечеркнула дело 1789 года, и принцип неприкосновенности депутата был уничтожен в 1793-м – сначала жирондистами, отдавшими под суд Марата, а затем их врагами монтаньярами. Поводом для ареста послужило бегство из страны его старшего сына, бывшего герцога Шартрского и будущего короля Луи-Филиппа. Несколько месяцев он провел в заключении, впрочем, не слишком суровом; но в сентябре того же 1793 года народ Парижа потребовал «поставить Террор на порядок дня». Тогда-то и начались казни – королевы, жирондистов, а заодно и множества других людей, иногда виновных, иногда нет. Дошел черед и до герцога.
За что судили герцога и почему
Обвинение против герцога состояло в том, что он участвовал в заговоре Дюмурье. «Раз уж вы решили во что бы то ни стало обвинить меня, – презрительно заявил он трибуналу, – вам следовало бы, по крайней мере, поискать менее странное обвинение!» Действительно, оно было своеобразным, если принять во внимание, что еще несколько месяцев назад главными обвинителями герцога были друзья Дюмурье – жирондисты.
Но если нет особого смысла спрашивать, за что судили герцога, то надо все же объяснить почему.
Дело в том, что партии орлеанистов все еще опасались. К 1787-му, самое позднее, к 1788 году в Пале-Рояле фактически такая партия и была создана. Она была готова поддержать Луи-Филиппа Жозефа (тогда еще герцога Орлеанского) в его претензиях… на что?
На власть, конечно. Да, но власть – в качестве кого? Короля? Но в 1788 году в стране был король, и – даже если бы его свергли – корона переходила к его малолетнему сыну. Законным путем герцог мог бы стать королем, только переступив через пять трупов, что его отнюдь не привлекало. Может быть, в роли Протектора королевства (такие идеи бродили в головах)? Или следует придумать какой-нибудь другой вариант?
Годом позже Мирабо, который метался из стороны в сторону и не брезговал никакими вариантами, если они могли способствовать его планам, обсуждал с Лафайетом варианты насчет герцога. В конце концов, как сказал Мирабо, им нужен был не властный король: «Нам нужен был манекен – этот м…к подходил не хуже любого другого».
В одном из таких разговоров Лафайет, который был человеком очень честным (слишком честным для политики), между прочим сказал, что если хотят его привлечь к подобного рода переговорам, то прежде всего надо отказаться от любого преступного заговора против королевы, которую герцог, как всем было известно, ненавидел.
Острый на язык Мирабо ответил: «Что ж, если вы того хотите – оставим ее в живых! Униженная королева может быть полезна, но убитая королева хороша лишь для скверной трагедии». Это была, конечно, шутка, но она стала известна королеве, что не пошло на пользу ни Мирабо, ни королевскому дому.
Итак, все это обдумывали и взвешивали, но дело было в том, что личность для всех этих затей уж очень не подходила. «Евнух зла, – презрительно бросил о нем Мирабо, – он хочет, но не может».
Время шло. Результатов не было. Но по-прежнему существовали сторонники герцога, и по-прежнему предполагалось, что у герцога есть перспективы. Сен-Жюст пишет после взятия Бастилии: «Я слышал радостные крики народа, который тешился клочьями человеческой плоти и кричал во все горло: „Да здравствует свобода, да здравствуют король и герцог Орлеанский!“…»
