Итак, Дантон предстал перед созданным им самим Революционным трибуналом
[39].
Опровергнуть обвинение он не мог, поскольку ни против кого из основных обвиняемых (исключая Фабра, действительно участвовавшего в финансовых махинациях) не было конкретных обвинений: одна лишь риторика Сен-Жюста, который в своем докладе ссылался на сплетни, на то, что Дантон говорил за обедом; он уверял, что Дантон собирался организовать ополчение из парижан и повести его к границам для того, чтобы оставить беззащитный Париж на произвол врагов народа; наконец, в отсутствии у подсудимого добродетели. Услышав это обвинение, Дантон засмеялся и сказал, что нет добродетели более существенной, чем та, которую он каждую ночь показывает своей жене.
Но суд был в затруднении: ведь обвиняемые требуют вызова свидетелей: мэра Парижа, военного министра, Ленде, Робеспьера. А суд не знает, что ответить на такие требования. Из видных людей явился только председатель финансового комитета Камбон – давать показания о хищениях, то есть по единственному реальному обвинению. «Камбон, ты веришь, что мы заговорщики?» – спросил Дантон. Камбон не смог сдержать улыбки, и Дантон потребовал: «Отметьте в протоколе, что он засмеялся».
Когда один из обвиняемых, Вестерман, стал настаивать, чтобы обвинение было предъявлено официально (его обвинили уже в ходе суда), председатель суда Эрман ответил, что это, мол, пустая формальность. Дантон громогласно возразил: «Но ведь и наше здесь присутствие – тоже пустая формальность». (Жирондисты так еще не говорили!)
Впрочем, какие-то гарантии прав обвиняемых пока еще сохранялись. Например, в предыдущем 1793 году был введен закон, который позволял прекращать судебные заседания после трех дней, если присяжные заявляли, что «они уже достаточно уяснили себе суть дела», но три дня все-таки требовалось как-то протянуть. Дантон получил слово на второй день процесса.
Он грохотал. Он разыгрывал раненого льва, на которого набросилась стая шакалов, – вероятно, это была лучшая линия защиты, единственная, которая давала какие-то шансы.
«Трусы, оскорбляющие меня, осмелятся ли напасть в лицо? Пусть они появятся здесь, чтобы я покрыл их заслуженным позором. Я сказал и повторяю: мой дом скоро будет небытие, а мое имя – в пантеоне… Жизнь для меня – бремя, и я хочу его сбросить… Удивительно, как слеп был Конвент в отношении меня до сегодняшнего дня; еще чудесней, как внезапно он прозрел».
И публика в зале стала склоняться на его сторону. Эрман в панике посылает прокурору Фукье-Тенвилю записку: «Через полчаса я прекращу защиту Дантона». Фукье в еще большем страхе посылает на следующий день записку в Конвент: «С начала заседания бушует ужасная буря. Обвиняемые отчаянно требуют свидетелей. Несмотря на твердость суда, эти требования смущают присяжных; мы просим вас формально предписать, каким должно быть наше [прокурора и судьи] поведение по этому поводу, т. к. у нас нет юридических мотивов отвергнуть это требование».
Конвент откликнулся: прислал сообщение о том, что обвиняемые «восстали против суда» и что открыт новый заговор – «заговор в тюрьмах». Заключенные, дескать, подготовили заговор, в нем, среди прочих, участвуют жены двух врагов народа: Люсиль Демулен и Гупиль Эбер. (Эбер в годы революции женился на бывшей монахине.) «О, негодяи! – воскликнул Демулен, – им мало убить меня, они хотят убить и мою жену!» Запуганный Конвент принял декрет: «Каждый, обвиняемый в заговоре, оказывающий сопротивление или оскорбляющий национальное правосудие, будет немедленно отстранен от участия в судебных прениях».
Этого и требовалось суду. Дантон был лишен слова, Демулену не дали возможности даже приступить к своей защите. Что же касается свидетелей, то Фукье предложил, так сказать, «честный компромисс»: он не будет вызывать свидетелей, а соответственно и обвиняемым ни к чему свидетели. На следующий, четвертый день процесса (наконец-то истекли предусмотренные законом – все еще таким неудобным законом! – три дня) суд открылся пораньше, в 8.30 утра. Фукье немедленно спросил присяжных, достаточно ли они ознакомились с делом. Они ответили: да, они составили свое мнение. Тем не менее они отсутствовали 2 часа, и уже поползли слухи, что обвиняемые оправданы. Но оправдан был только один из них, возможно, это был полицейский шпион, но точно это неизвестно.
Осужденный Дантон сказал: «Я оставляю жуткую неразбериху. Никто из них ничего не смыслит в управлении. Если бы я мог оставить свои яйца Робеспьеру, а ноги Кутону – тогда Комитет еще мог бы держаться».
13
Телега, на которой везли осужденных, проезжала мимо дома Робеспьера. «Робеспьер! – громовым голосом крикнул Дантон, – ты пойдешь за мной!» Все они оставались ораторами до последних минут и больше – до последних секунд своей жизни. Поднимаясь на эшафот, Дантон хотел поцеловать Демулена, палач ему помешал. «Дурак, – сказал Дантон, – разве ты сможешь помешать нашим головам через минуту поцеловаться в корзине?»
Когда происходили массовые казни (а они часто бывали массовыми и при королевском режиме, и в годы революции), обычай требовал, чтобы палач показал народу головы нескольких, самых важных «злодеев».
«Ты покажешь мою голову народу. Она стоит того». – Это были последние слова Дантона.
Несколькими днями позже были осуждены и казнены участники «тюремного заговора». Первыми поднялись на эшафот две вдовы: Люсиль Демулен и Гупиль Эбер – Демулен оказался прав. Их мужья, враждуя, погубили и себя, и своих жен. Женщины перед казнью обнялись.
Жену Дантона, Луизу Жели, не тронули. Она прожила еще 60 лет и умерла при Наполеоне III.
А головы Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона, как и предсказал Дантон, пали на гильотине через 4 месяца после казни Дантона.
Самые изворотливые: Талейран и Барер
Самые изворотливые
Как? Талейран умер? Странно! Хотелось бы знать, зачем ему это понадобилось!
Из откликов на смерть Талейрана
Два персонажа этого очерка прожили долгую (очень долгую, по меркам XVIII или XIX века) жизнь. Будучи почти ровесниками (Барер на год моложе), они вошли в Революцию уже зрелыми людьми 34–35 лет, изловчились довольно благополучно проплыть всеми ее извивами, пережили Республику, Консульство, Империю, Реставрацию и умерли в царствование Луи-Филиппа, причем Талейран умудрился оказать важные услуги еще и этому режиму.
О них было сказано немало острых слов. Когда Барер сбежал с корабля, на котором его должны были отправить в ссылку, вокруг посмеивались: «Что это случилось с Барером? В первый раз он не плывет с попутным ветром!» Когда Наполеон сделал Талейрана вице-электором, министр полиции Фуше злословил: «Только этого порока ему и недоставало» (игра слов: vice по-французски означает также порок). А когда Талейран умер, один из его врагов уверял, что «князь Беневентский прибыл в ад, где его встретили с превеликим почетом, но Сатана все же заметил ему: „Согласитесь, князь, что вы несколько превысили мои инструкции“».
