«Нужно снова немного разбогатеть, – писал Талейран своему другу и бывшей любовнице, знаменитой Жермене де Сталь в 1794 году, вскоре после прибытия в Филадельфию. – Здесь можно заработать много денег, но это могут лишь люди, которые их уже имеют». А у Талейрана их было мало. Он активно занимался делами, путешествовал по стране, спекулировал земельными участками, но за два проведенных в Америке года особых успехов в плане «как бы разбогатеть» не достиг. Он надеялся, что Жермена примет участие в его предприятиях, но она хоть и не брезговала деловыми операциями (все-таки дочь Неккера), но, в отличие от Талейрана, предпочитала не смешивать их с любовными.
В мемуарах и в письмах Талейран немало пишет о любви к деньгам как основной страсти американцев. «В Америке, – писал он в одном из писем, – я не нашел никого, кто не был бы готов продать свою собаку». В другом месте, описывая свою беседу с неким весьма почтенным американцем, Талейран приводит такое завершение диалога: «Когда тема о качестве земель и цене их была исчерпана, я спросил его, бывал ли он в столице. Он ответил, что не бывал. Я едва решился спросить его, знает ли он генерала Вашингтона. „Я никогда не видел его“, – сказал он мне. – Если б вы отправились в столицу, вы были бы рады увидеть его? – О да, конечно; но я бы особенно хотел, – добавил он оживленно, – видеть Бингама, про которого говорят, что он очень богат».
Талейран, конечно, сам очень любил деньги, но подобное простодушие ему явно претило, и кто-кто, а он умел одной-двумя фразами дать убийственную характеристику.
Но он видит в американцах отнюдь не только простодушную любовь к деньгам. Еще остается несколько лет до начала XIX века, новорожденным Соединенным Штатам еще не исполнилось двадцати лет, а он уже видит колоссальный потенциал Америки… и опасности, с этим связанные.
Вот что он пишет в другом письме:
«На Америку Европа должна всегда смотреть открытыми глазами и не давать никакого предлога для обвинений или репрессий. Америка усиливается с каждым днем. Она превратится в огромную силу, и придет момент, когда перед лицом Европы, сообщение с которой станет более легким в результате новых открытий, она пожелает сказать свое слово и отношении наших дел и наложить на них свою руку. Политическая осторожность потребует тогда от правительств старого континента скрупулезного наблюдения за тем, чтобы не представилось никакого предлога для такого вмешательства. В тот день, когда Америка придет в Европу, мир и безопасность будут из нее надолго изгнаны»
[46].
Талейран видел далеко, а может быть, слишком далеко. Через полвека, на излете своей карьеры, он будет участвовать в создании государства Бельгия и предложит: коль скоро Бельгия должна стать нейтральной, подобно Швейцарии (на ее «вечный нейтралитет» был полный консенсус великих держав), то лучше, чтобы она была не королевством, а федерацией, на швейцарский манер. Тогда идея не прошла; но сегодня, когда мы глядим на раздираемую фламандско-валлонским конфликтом страну, мы думаем: а может, Талейран был прав?
8
Мы получили это место! На нем можно составить состояние! Колоссальное состояние!!
Первые слова Талейрана, когда он узнал, что назначен министром иностранных дел
В Америке Талейран мало чего добился. Но тем временем во Франции задули другие ветры. Якобинская диктатура пала, Робеспьера сменили термидорианцы, которые, в сущности, были намного более жестокими людьми, чем Робеспьер и его друзья, но которым в тот момент выгодно было отказаться от политики Террора. Это означало, что можно, по крайней мере, попытаться вернуться на родину.
Но для этого необходимо было добиться того, чтобы его имя было вычеркнуто из списка эмигрантов. Как? Решили обратиться к известному драматургу и депутату Мари-Жозефу Шенье, брату великого поэта, гильотинированного во время Террора
[47].
Талейран, как обычно, действовал через женщин
[48]. Его подруга Жермена де Сталь обратилась к любовнице Шенье, та нажала на своего друга, и в сентябре 1795 года Мари-Жозеф в пламенной речи в Конвенте требовал реабилитации (вычеркивания из списка) Шарля-Мориса Талейрана, «во имя Республики, которой он может еще служить своими талантами и своим трудом; требую во имя вашей ненависти к эмигрантам, жертвой которого он, как и вы, могли бы стать, если бы эти подлецы смогли победить»
[49].
Красноречие Шенье подействовало, Талейрана вычеркнули из списка, и уже через несколько месяцев его проталкивают в кресло министра иностранных дел. Один из директоров (то есть правителей Республики), Баррас, в своих мемуарах писал, что решающую роль в его назначении сыграла Жермена де Сталь, в прошлом любовница Талейрана, в будущем – его враг, а в 1797 году – уже не любовница, но друг. Она, если верить рассказу Барраса, умоляла его о назначении, рыдала, даже грозила самоубийством. Но это – если верить рассказу Барраса, вполне вероятно, несколько преувеличенному (хотя мадам де Сталь действительно могла разыграть подобную драматическую роль в его кабинете). Думается все же, что главную роль в назначении сыграли не женские слезы, а репутация Талейрана, в выдающихся способностях которого никто не сомневался.
Правда, в его моральном облике – тоже (только в другую сторону). Другой директор Карно, коллега Барраса, говорил о нем: «Талейран потому именно так презирает людей, что он много изучал самого себя». Третий директор, Ребель, утверждал, что «никогда не было на свете более извращенного, более опасного существа». И все же Директория тремя голосами против двух утвердила Талейрана в должности. Он отплатил тем, кто его утвердил, приняв несколько месяцев спустя активное участие в перевороте 18 фруктидора: именно он вел переписку с генералом Бонапартом, приславшим из Италии для организации переворота одного из своих подчиненных, генерала Ожеро
[50].
