Итак, противники обвиняли жирондистов в том, что они собирались на «тайные совещания», где разрабатывали свои планы (сами монтаньяры обсуждали свои планы открыто, в клубах). Обвинение было, с одной стороны, вполне справедливым – такие собрания действительно проходили на обедах у госпожи Ролан и в других местах, а с другой – совершенно абсурдным. С точки зрения здравого смысла, несомненно, что для того, чтобы проводить определенную политику, надо заранее договариваться: на чем мы будем настаивать, где можно пойти на уступки и т. п.
Но подобное обвинение не казалось абсурдным в конце XVIII века и в годы революции. Тогда вполне всерьез считали, что народный депутат должен следовать только указаниям своей совести (то есть не допускать никаких политических расчетов, не говоря уж о компромиссах), быть совершенно независимым (следовательно – никаких партий и фракций), и только этим может быть обеспечено общественное благополучие. И Бриссо вынужден был отбиваться от подобных обвинений, заявляя: «У Гюаде слишком гордая душа, Верньо слишком высоко ставит свою беззаботность, неотделимую от таланта, Дюко слишком умен и честен, Жансонне слишком глубокомыслен, чтобы сражаться под знаменами какого-нибудь вождя…» – так Бриссо пытался доказать, что жирондисты не строят никаких планов. Разумеется, тут он лицемерил, но его лицемерие в данном случае вполне простительно. Что еще можно сделать, когда от вас требуют отказаться от какой бы то ни было плановой политики?
Майские события и восстание 31 мая
13 мая парижанки раздели и высекли ярую сторонницу жирондистов, Теруань де Мерикур. Женщина от потрясения сошла с ума и оставшиеся 25 лет своей жизни провела в сумасшедшем доме. Конечно, можно говорить, что она «за что боролась, на то и напоролась»: это была та самая Теруань, которая еще недавно сама возглавляла женскую толпу. В октябре 1789 года она, с саблей и пистолетом, шла во главе женщин в Версаль, чтобы заставить короля перебраться в Париж, 10 августа она дала пощечину одному из своих врагов – и толпа тут же его линчевала. Теперь народное бешенство обернулось против нее. Но и жирондисты вправе были возмущаться.
18 мая Гюаде, один из самых радикальных членов своей партии
[67], предлагает ликвидировать Парижскую коммуну, а сверх того – созвать в провинции, в Бурже, «запасной Конвент» из депутатов-заместителей. Если бы после этого Конвент в Париже был уничтожен, его бы заменил буржский.
Если бы предложения Гюаде прошли, жирондисты бы одержали победу – по крайней мере, на время. Началась суматоха. Хитрый Барер, все еще маневрировавший между жирондистами и монтаньярами, возразил: если Коммуна действительно составляет заговоры против Конвента, надо провести расследование. И предложил создать для такого расследования комиссию из 12 членов. Это был компромисс: декрет о роспуске Парижской коммуны принят не был, зато в комиссию вошли одни жирондисты.
Комиссия начала с арестов ряда видных деятелей Коммуны: Эбера (за статью из его газеты), Варле, одного из лидеров так называемых «бешеных», и еще нескольких человек. Коммуна возмутилась и потребовала их освобождения. В ответ пылкий Инар, которого жирондисты как раз провели в председатели Конвента, бросил, как пишут многие историки, «свое знаменитое проклятье Парижу». «Зала, – говорит современник – напоминала скорее арену гладиаторов, чем храм законов».
Чтобы лучше передать драматизм происходившего, вероятно, лучше привести стенограмму – со всеми скандалами и выкриками
[68].
«Председатель [т. е. Инар]… Франция доверила Парижу национальное представительство. Париж должен его уважать [то есть – уважать Конвент]. Если Конвент будет когда-либо унижен, если когда-либо, при одном из тех восстаний, которые со времени 10 марта беспрестанно возобновляются и о которых правители города [т. е. мэрия, которая была с Конвентом на ножах] никогда не предупреждали Конвент… (на скамьях крайней левой поднимается резкий ропот; слева аплодируют).
Фабр д'Эглантин. Я прошу слова против вас, председатель!
Председатель. Если при этих постоянно возобновляющихся восстаниях случится, что нанесут оскорбление национальному представительству, то я заявляю вам от имени всей Франции… (На крайней левой кричат: „Нет, нет!“– Остальная часть Ассамблеи встает одновременно. Все члены кричат: „Да, скажите от имени Франции“).
Председатель. Я заявляю от имени всей Франции: уничтоженный Париж… (Яростные крики, раздающиеся на крайней левой, покрывают голос председателя. – Все члены с противоположной стороны восклицают: „Да, вся Франция отомстит достойным образом за подобное покушение“).
Марат. Сойдите с кресла, председатель: вы играете роль труса… Вы бесчестите Ассамблею… Вы покровительствуете государственным людям [в устах Марата – нет оскорбления хуже; „государственными людьми“ он иронически именовал жирондистов].
Председатель. Скоро будут искать на берегах Сены, существовал ли Париж… (На левой стороне подымается ропот. На противоположной стороне аплодируют.)
(Дантон, Дантцель, Друэ, Фабр д'Эглантин требуют слова.)
Председатель. Меч закона, с которого стекают еще капли крови тирана, готов обрушиться на голову всякого, кто осмелится стать выше национального представительства».
Однако сила была уже не на стороне жирондистов. Инару пришлось покинуть место председателя, и его занял друг Дантона, Эро де Сешелль. Затем Конвент проголосовал за уничтожение Комиссии двенадцати и за освобождение Эбера и других арестованных.
Однако на следующий день борьба возобновилась. Жирондист Ланжюине заявил, что вчерашний декрет недействителен. Конвент принимает компромиссное решение: те, кого освободили, – пусть будут освобождены, но комиссия двенадцати будет восстановлена.
Коммуна ответила восстанием Парижа против Конвента. 31 мая Конвент был окружен несколькими тысячами людей (позже называли цифру «80 тысяч», но это, вероятно, преувеличение).
Барер предлагает очередной компромисс. В ответ раздаются голоса: «Нельзя голосовать – мы не свободны!» «Я требую, – восклицает Верньо, – чтобы Конвент присоединился к окружающей его вооруженной силе [то есть к осаждающим его парижанам] и в ней искал защиты против насилия».
С этими словами он выходит из Конвента, многие его товарищи пошли вслед за ним. «А я требую, – кричит монтаньяр Шабо, – чтобы была проведена поименная перекличка, чтобы все знали имена тех, кто покинул свой пост». Но тут Верньо со своими товарищами возвращается, как потерпевший поражение. Робеспьер предлагает упразднение комиссии двенадцати и несколько других мер. В шуме и гвалте принимается декрет, предписывающий уничтожить комиссию, а также начать судебное преследование по тем делам, по которым сделаны доносы, и издать прокламацию, чтобы дать Франции правильное представление об этом дне. (Эту прокламацию, конечно, писал Барер.) Однако день 31 мая был победой монтаньяров над жирондистами, но только полупобедой Коммуны, ведь «двадцать два» еще оставались в Конвенте.
