Вечером, когда Прияна улеглась спать в своей избушке и сон уже касался век легкими теплыми пальцами, в голове ее снова раздался голос.
«Скоро он умрет».
Прияна села на лежанке и сжала руками голову.
– Я тебе больше не верю! – сердито сказала она вслух неведомому духу. – Убирайся прочь, хватит меня морочить!
* * *
Всю зиму в Полоцкой земле строили лодьи. Владения двинских кривичей не были особенно велики: из конца в конец пешком пройдешь дней за десять. На востоке они кончались близ Витьбеска – старинного городка на Витьбе, где уже лет сто сидел варяжский воевода, а на западе – у Креславля, где вески кривичей перемежались селениями летиголы.
Полюдье полоцкого князя продолжалось лишь небольшую часть зимы, и отправлялся в него Всесвят уже после Коляды. В минувшем году он дождался, пока от смолян вернутся сын со своим вуем Богуславом. Рассказ их звучал обнадеживающе: Станибор не отказал наотрез в союзе и даже руке своей сестры Прияславы, но от полочан требовалось подтвердить, что они будут ценными союзниками, а не просто прибавят пару лодий к обозу с товарами, уходящему в Киев каждую весну.
Равно желая этого союза, отец и его единственный ныне сын взялись за дело вместе. Всесвят отправился в полюдье и в каждой веси звал народ в войско для летнего похода. Он не мог приказать полочанам, но убеждал, ссылаясь на возможную опасность с низовьев Двины и показывая нарядный греческий кафтан, который Городислав привез для него от смолян.
Сам же Городислав поехал по замерзшей и превратившейся в гладкую дорогу Двине на запад – к летиголе. Он добрался до города Асоте, что лежал в четырех переходах от рубежей, и говорил с тамошним старейшиной по имени Корьята.
И вот весной, когда прошел ледоход, настала пора выступать. Почти пять сотен человек, собранных Всесвятом, сели в лодьи и пустились вниз по Двине, в ту сторону, где ее называли Даугава – Многоводная.
Пока не сошло половодье, плыли быстро. Всего за два дня добрались до Креславля. За Креславлем, уже на, собственно, голядской земле, Даугава и летом-то текла широко, а весенней порой разливалась в своей древней долине так, что в обе стороны едва виднелись берега. «Будто в море!» – приговаривали полочане, из которых моря не видал ни один. Из воды торчали деревья и верхушки кустов. Русло красиво, плавно изгибалось меж излучин, будто исполинский синий змей, ползущий к далекому морю. Четыре десятка полоцких лодий – каждая везла с собой припасы и походное снаряжение – растянулась по реке такой длинной вереницей, что Городислав с передней лодьи не видел последних: терялись за поворотами.
Зрелище это наполняло сердце гордостью: на памяти Городислава полочане впервые собрали такое большое войско. Даже ту злосчастную зиму, когда Свирька позвал их на помощь против Ингоря киевского и когда погиб старший брат, Владивой, у них было меньше воев. Этим Городислав ободрял себя, стараясь увериться, что теперь все пойдет иначе. Ему уже не пятнадцать, он зрелый молодец, и Перун даст ему удачи.
И при мысли об этом на ум ему приходила смолянская княжна Прияслава. Ее лицо, ее зеленое платье, в котором она сидела на том пиру, мерещилось Городиславу в игре солнечных лучей на весенних березах. Она казалась прекрасна, как Солнцева Дочь, что сидит с золотой пряжей на краю неба. Любой из ее предков владел обширными землями, водил несметные полки, торговал с заморьями на юге и севере. Ее жилище было полно серебра, шелков, разных сокровищ. Мысль увезти ее к себе и назвать своей женой самому Городиславу казалась дерзкой, но без надежды когда-нибудь это сделать для него померк бы свет. Он почти верил, что Прияна в детстве три года прожила в подземных палатах Кощея: во взгляде ее серых глаз мерцали тайны того света, весь ее облик одевало тонкое сияние. Лишь стоило ей войти, как его тянуло встать или выпрямиться. Городислав отважился бы на любые подвиги, лишь бы доказать, что достоин ее. И варяги из заморья, напавшие на двинскую голядь, оказали ему услугу, дав возможность сделать это.
Но ведь она никаких подвигов не потребовала. «Если лето переживем благополучно, осенью жди», – передала она. Осенью! Городислав ждал уже сейчас, и лежащее впереди лето казалось длинным, как три года. Даже походу он обрадовался еще и потому, что надеялся отвлечься от ожидания. Но в этом поход его надежды обманул: каждый день вне дома тянулся как целая неделя.
И если смолянка Прияслава Свирьковна станет полоцкой княгиней, это принесет счастье не только Городиславу. Все полочане смогут отправлять в Киев, а оттуда и дальше добытые меха, мед и воск, покупать серебро, паволоки, соль, железо, медь, бронзу, разные сокровища – бусы, красивую посуду, даже греческое вино! Пройдет время, и в Полоцке избы станут напоминать золотые палаты, как у Станибора. А то и как у Святослава киевского, о чем Городислав немало наслушался в Свинческе. Поднабравшись сил, можно будет и продвинуться от Креславля на запад – вот на эти благодатные земли, где синие реки текут меж зеленых чащ.
По обоим берегам раскинулись густые леса, хвойные и лиственные. В них изобильно водился зверь: лоси, олени, косули, кабаны, медведи, волки, рыси, куницы, белки, горностаи, барсуки. Над лесами кое-где стлались дымы: земледельцы уже подпалили срубленные прошлым летом делянки, чтобы сеять ячмень с овсом, рожь, полбу.
На холмах, к которым вода сейчас подступала вплотную, стояли голядские городки. Еще через два дня полоцкая дружина добралась до Асоте, или города Сотова, как его звали кривичи. Он высился на холме, который летом отстоял от Даугавы на несколько перестрелов, зато весной вода плескалась прямо под стенами, едва не доставая до размещенных на склоне загонов для скота. Поселение это насчитывало уже более полутора тысяч лет. Среди голядской знати род из Асоте считался наиболее древним и влиятельным. Площадку холма окружали высокие стены: ряд продольно уложенных бревен, через три-четыре локтя – второй такой же, пространство между стенами завалено землей и камнями. Внешняя стена была выше внутренней, образуя защищенный снаружи боевой ход. Над воротами громоздилась такая же бревенчатая вежа. Племена вдоль Даугавы – латгалы, земгалы, селы – веками воевали между собой, поэтому давно научились строить укрепления, пока неведомые их соседям-славянам. Городислав не мог подавить уважительной зависти при виде этой мощи: Полоцк защищал лишь частокол, подпертый для устойчивости песчаным валом едва по пояс мужчине.
На берегу уже ждала дружина Корьяты – его родичи и прочие, жившие с ним в Асоте и на выселках за холмом. Мужчин насчитывалось человек тридцать – не так много по сравнению с полутысячным войском полочан, – однако держались они очень гордо и производили внушительное впечатление. Плотно облегающие голову шерстяные или кожаные шапки украшали спиральки или пуговки из бронзы, на груди синих шерстяных кафтанов такие же бронзовые колечки складывались в целые узоры. Распашные кафтаны сотовцы застегивали не одной бронзовой застежкой, а сажали по пять и шесть – по всей длине от треугольной горловины до пояса. Для встречи гости летигальцы оделись, будто в бой: левая рука у каждого выше локтя была обмотана особым нарукавником из кожаной ленты, покрытой бронзовыми колечками. На левой же руке мужчины носили «браслет воина» – тяжелый, широкий и плоский, на концах покрытый рисунком из точек и черточек. Эти браслеты вручались каждому юноше, прошедшему испытания. В дружине Корьяты они имелись у всех, не исключая и его пятнадцатилетнего младшего сына. И этот, пожалуй, имел самый надменный вид из всех. Пояса, ножны боевых ножей, перстни – все сияло начищенной бронзой при ярком солнце зрелой весны, и казалось, это небесное воинство самого Перуна стоит над синей водой. На плече каждый держал боевой топор, иные горделиво опирались на копье. «Прямо Медное царство», – подумал Городислав, вспоминая сказки. Будто синяя змея-Даугава, как серый волк, занесла его на тот свет.
