– Менья зовут Рагнвальд, – произнес он на каком-то языке, смутно напоминающем славянский. Но Звенислава его понимала. Потом он кивнул Прибине, приглашая вступить в разговор: на дальнейшее его познаний в языке вендов не хватало. – Я королевского рода, мои предки правили в Южной Ютландии. Но теперь я буду править здесь. Ты – старшая дочь конунга Всисвити и его жены-королевы?
Звенислава кивнула.
– Я правильно понимаю, что ты не замужем? – Рагнвальд окинул взглядом ее косу.
Она покачала головой.
– Это очень удачно. Иначе мне… – Рагнвальд хотел сказать «пришлось бы убить и твоего мужа», но решил не напоминать ей о сохнущей на земле крови отца. – Я возьму тебя в жены, чтобы ты стала моей королевой и помогала мне править по вашим старинным обычаям.
Выслушав перевод его речи, Звенислава в изумлении подняла глаза. Она не представляла, о чем он хочет с нею говорить, но такого не ожидала. Хотя знала, какая участь ждет плененных женщин: либо рабство дома, либо продажа за море, что хуже смерти.
– Подумай: это хороший выход, – продолжал Рагнвальд. – Я предложил вашим хёвдингам признать меня своим конунгом. Если они согласятся, все ваши люди получат свободу и будут жить, как прежде. Ты и твои родичи станете жить по-старому, и наши дети унаследуют эту землю после меня. Если это будут твои дети, ты убережешь твой род от гибели и даже сохранишь за ним владения. Подумай: разве это плохо?
Звенислава молчала, будто окаменев. Она не видела, кто метнул ту сулицу, убившую Всесвята, но вина за гибель Полоцка лежала на вожде, то есть на том человеке, что сейчас сидел перед ней. О боги, а ведь он даже моложе, чем показалось поначалу: на два-три года постарше, чем был братец Городиша.
Нет их больше – ни брата Державки, ни брата Владюши, ни Городиши, ни отца. Двух загубили русы из Киева, двух – русы из заморья. Набросились со всех сторон на землю Полоцкую, сжали кольцо, будто волки, и вот уже зубы сомкнулись на горле. Чем Всесвятово семейство так богов прогневило, что именно на нем закончился исконный порядок жизни? Вроде обычаи блюли, богам жертвовали, чуров почитали…
Все в ней закоченело от бессильной ярости и гнева, но что она могла сделать? Звенислава не удивилась бы, пожелай этот волк из заморья обесчестить ее и других женщин, обратить в челядь, заставить прислуживать себе. Даже продать за Хазарское море. Но она не ждала, что он предложит мирный договор – не только уцелевшим старейшинам, но и лично ей.
Возродить род… оставить Полоцк своим детям… Но для этого… стать его женой!
– Такие вещи часто случались в древности и случаются сейчас. – Рагнвальд будто прочитал по ее лицу все эти мысли. – Моя сестра вышла замуж за человека, который получил владения наших предков. Женщины часто выходили замуж за прежних врагов и тем помогали установить мир. У меня большая сильная дружина. Со мной вашей земле не придется бояться больше никого: ни латгалов с низовьев Двины, ни тех русов, что правят в Киеве и берут дань со всех, до кого могут дотянуться. Мы с тобой никому никакой дани платить не будем. Я вижу, ты женщина гордая и должна понять, как это важно.
Гордая женщина! Многие посмеялись бы, видя, что он обращает эти учтивые речи к сжавшейся в комок, закоченевшей от горя и страха девчонке лет пятнадцати. Но внутри этого комка Рагнвальд различал сильный и непреклонный дух. Он и сейчас видел, как она идет к нему, протягивая окровавленные ладони, будто хочет показать, что он натворил. Рагнвальд не понимал ее слов, но догадывался об их смысле.
…Ингер, когда ее наконец притащили к Хакону, кричала ему что-то такое же. И уж он-то понял, что она о нем думает, понял до последнего слова! Только радости ему это не принесло. Ингер никогда за словом в кошель не лезла. И отваги перед лицом врага ей хватило бы на троих мужчин.
Ингер не видела мертвого тела своего отца, но уже могла знать, что Горм конунг погиб. Норвежцы наверняка сказали ей об этом. Хакон сообщил ей, что она лишилась разом и отца, и мужа, и тоже убеждал, что для ее же пользы ей лучше смириться и стать его женой. Но успеха не достиг. И не мог достичь. Ингер предпочла умереть, но не смириться…
Подавляя вздох, Рагнвальд отогнал воспоминания и снова посмотрел на сидевшую перед ним девушку. При всем несходстве между нею и рослой, статной, пышногрудой, всегда веселой Ингер он видел в ней то же сердце валькирии, за которое и полюбил дочь Горма. Было неловко уговаривать ее смириться, и сейчас в нем мелькнуло понимание: примерно это чувствовал в тот день Хакон…
И Рагнвальд совсем не хотел, чтобы эта девушка отказывалась от пищи, исторгала съеденное, томилась в лихорадке и, наконец, умерла.
– Я причинил тебе зло, – сказал он, глядя на Звениславу, но видел перед собой лицо Ингер в день той битвы. – Это случается, так боги устроили жизнь. Но я бы хотел, чтобы дальше между нами был мир. Ты можешь принести мир и благоденствие твоей семье и всей земле. Подумай об этом пока, а потом дашь мне ответ. Скажем, завтра. Ступай, – по-славянски сказал он и кивнул Прибине, чтобы проводил ее назад к матери.
Когда Звенислава вошла обратно в баню, княгиня и Велизара кинулись к ней навстречу. Похоже, с ней ничего не случилось, но что-то все же изменилось. Не отвечая на вопросы, она села на прежнее место и уставилась на свои руки. Переворачивала их то вверх ладонями, то вниз, будто искала: есть ли на них еще кровь?
– Скажи что-нибудь! – чуть не плача, умоляла ее мать. – Что там? Что они?
– Он хочет… в жены меня взять, – проговорила наконец Звенислава.
Княгиню это не слишком удивило: она и раньше понимала, что ее юные красивые дочери станут добычей захватчика.
– Он хочет быть князем полоцким. Как… о… – Звенислава не сумела выговорить слово «отец» и лишь сглотнула. – И я… чтобы была его княгиней.
– Да ну что ты? – Горислава всплеснула руками, но скорее от неверия в такой почетный исход. – Прямо княгиней?
До того она надеялась лишь на то, что ее дочерей не продадут за Хазарское море, а оставят дома – пусть и как наложниц русов.
– Прямо княгиней.
– Как его зовут-то хоть? – спросила Велизара. – Он сказал?
– Рог… не запомнила. Но ведь… – Звенислава смотрела в черную стену бани, от потрясения не в силах взглянуть на родных.
– Да что же ты так закоченела-то? – почти в досаде воскликнула тетка Миронега, вдова покойника Богуслава. – В жены тебя берут, радоваться надо! И он вроде не старый еще, не урод какой. Может, и ничего, сживетесь…
И снова принялась плакать оттого, что ее собственный муж, с которым она так сжилась за двадцать с лишним лет, лежал у ее ног мертвый и уже охладелый.
Но несмотря на все горе, пожилые женщины понимали, что Звениславе предлагается такой хороший исход, на какой нельзя было и надеяться.
– Но ведь я… – Звенислава снова сглотнула и опять посмотрела на свои руки. – Если я соглашусь… это же выйдет… что я детей своих же прокляла…
