Требовательно зазвонил телефон. Гали нагишом выскочила в холл, со вкусом шлепнувшись в кресло — ей доставляло физическое удовольствие касаться своих собственных дорогих вещей.
— Да, милый, все хорошо. Нет, не стоит. И я тебя тоже. Да, да… И в это местечко обязательно. Ну до завтра, дорогой.
Роскошный лионский шелк, которым обито кресло возле столика для телефона, насквозь промок, но Гали продолжала сидеть, одолеваемая впечатлениями вечера, когда Пьер привез ее сюда из аэропорта Орли. Распахнув двери, он взял Гали на руки, внес в квартиру и бережно поставил на пушистый темно-серый с голубым ковер. «Ты у себя дома, любовь моя». Ошалевшая от перелета, она с трудом приходила в себя — ей постоянно казалось, что в последний момент возникнут какие-то сложности в оформлении паспорта и визы, что в Шереметьеве досматривать ее багаж станет дотошный таможенник, что она никогда не увидит Францию. Легаре вывел Гали из оцепенения:
— Ты обещала маме позвонить, как только будешь дома, дорогая.
— Д-да, конечно. Набери, пожалуйста, Москву, Пьер. Быстрее, нельзя же так копаться.
Мама, мамочка… Неужели требуется отправиться за тридевять земель, чтобы понять — единственный человек на свете, который дорог тебе по-настоящему и которому дорога ты, любая — красивая и уродливая, здоровая и больная… Гали не страдала сентиментальностью и, как ей всегда казалось, нежной привязанностью к матери и сестре. Так что же произошло? Всегда в школе или в чужих домах, на частных уроках. Всегда подтянутая и аккуратная, без тени кокетства убиравшая роскошные волосы в классический узел, постоянно в заботах о своих девочках, бесконечно усталая мамочка… Софья Григорьевна, то ли вдова отсидевшего срок за растрату на фабрике «Красный Октябрь» бухгалтера Наума Иосифовича Бережковского, то ли брошенная жена — все едино, — своих дочек растила одна. Мамочка, ты же у меня еще молодая. «Ты у меня будешь одета лучше всех в Москве, тебе теперь не надо бегать по квартирам бездарных отпрысков». Гали зазнобило — плененная воспоминаниями, она просидела в мокром кресле почти час.
Сбросив «мокрые» — в прямом и переносном смысле — воспоминания, Гали надела прелестное платьице от Valentino и отправилась варить кофе. Пьер подсмеивался над ее забавной, как ему казалось, привычкой тщательно выбирать домашние туалеты. Гали огрызалась:
— Я насмотрелась на рваные халаты и дырявые чулки дома. В родной коммуналке. Хватит!
— Cherie, да я тебе ничего не предлагаю. Просто хочу, чтобы ты расслабилась, отдохнула в менее обязывающих туалетах, что ли…
— Так, может, мне угощать тебя кофе, не снимая бигуди и в халате? Не зли меня, Пьер!
Легаре умилялся до слез, слушая, как его принцесса вспоминала свое «ужасное прошлое». Наивный в житейских делах, он, забыв действительное прошлое любимой (о, эти панегирики французского искусства жертвенной, почти неземой любви остепенившейся куртизанки!), с простодушным упорством стремился к теплу домашнего очага. И верил, что Гали желает того же…
Наблюдая, как появляется золотистая пенка, Гали хихикнула. И чуть не упустила кофе. Она вспомнила, как однажды Пьер принес пластинку: «Это — Азнавур». Бархатный сексуальный голос знаменитого шансона исповедовался:
«Я помню, как я встретил тебя на Елисейских Полях, ты была юная, у тебя были прекрасные волосы.
Потом мы стали жить вместе, ты начала курить сигареты, но у тебя оставались все такие же красивые волосы.
И вот теперь, когда нам уже по пятьдесят, я прихожу домой, бегают внуки, и ты опять сидишь на кухне, опять в бигуди, опять куришь, на тебе какое-то старое платье, и я понимаю, что жизнь прошла, что от той девочки с Елисейских Полей, может быть, ничего не осталось.
Но я тебя все равно люблю, потому что когда-то я тебя встретил на Елисейских Полях».
«Глупенький мой», — улыбнулась Гали и, подхватив джезву, отправилась в свой роскошный будуар.
Согревшись кофе, она решила проверить, как поживает ее небольшое — пока! — состояние. В спальне Гали нащупывает еле заметную точку, в середине цветка на рисунке обоев, нажимает ее, и небольшой квадрат стены отделяется, превращаясь в тайную дверку, за которой спрятан сейф. Набрав одной ей известную комбинацию, она получает доступ в сокровищницу. Икона, украденная у Бутмана, несколько колечек, колье, браслеты — все, как утверждал Эдик — дай ему Бог здоровья там, на Севере, — принадлежало особам императорской крови. Ну да, если и не царственным персонам, то вещицы сами по себе изумительной работы, не говоря уже о камнях и золоте. Икону Роже обещал устроить так, что и «доска останется при тебе, на черный день, и денег заработаешь прилично». Заперев сейф, Гали улеглась в постель с журналом, зевнула и погасила свет.
Утром ее, как всегда, разбудил Легаре.
— Ты не забыла, cherie, — сегодня мы покупаем тебе машину?
В ответ Пьер услышал дикий вопль восторга.
Едва они вошли в салон, как главный менеджер профессиональным чутьем безошибочно определил в Легаре покупателя. Взглядом он подозвал одного из помощников, который моментально понял, «кто тут главный», и, стараясь не пялиться на Гали, толково, без излишеств, но не без восторга, прочитал лекцию на тему «мерседес», демонстрируя прежде всего комфорт авто.
— Выбирай, дорогая, — и Легаре широким жестом обвел невысокий подиум, где с достоинством, наблюдая за людьми, расположились шикарные, знающие себе цену автомобили.
— Этот. — Гали, не раздумывая, подошла к серебристому «мерседесу».
— Посмотри еще, вот интересный цвет.
— Этот, — не отходила от автомобиля Гали, под восхищенными взглядами менеджеров салона. Такая женщина стоит «мерседеса»!
А Гали молча поглаживала сверкающую гладь капота, словно приручала автомобиль. Она совершенно не слушала юного менеджера («Мадам, видите, как удобно встроена магнитола… пепельница поднимается нажатием кнопочки»). Им не понять — сейчас она взяла реванш над Лешкой-племянником. Лешкой из беспечной арбатской юности.
Лешкин дядя, у которого не было своих детей, вернувшись из Нью-Йорка, где он много лет сопредседательствовал в одном из подкомитетов ООН, подарил племяннику по случаю более чем скромного окончания средней школы привезенный им «мерседес». В Москве этот «мерседес» был единственным экземпляром в частных руках. Все остальные «иномарки» были только во владении иностранных миссий и посольств. Остановившаяся посольская машина собирала десятки зевак, которые с восхищением и опаской рассматривали красавец автомобиль, боясь подойти к нему совсем близко, так как полагали, что этим они могут нарушить государственную границу. В те времена по Арбатской площади проезжали за час две «полуторки», четыре «Победы» и один «ЗИМ», а личные машины отечественного производства имели только известные военачальники, крупные ученые и звезды кино и балета. Обладание иностранным автомобилем возносило молодого человека в глазах его окружения на недосягаемую высоту. Прокатиться с Лешкой Андриановым, да еще на глазах у соседских девчонок, значило утереть им всем нос на вечные времена. Уже тогда Галя решила, что шикарный автомобиль как символ успеха, принадлежности к обществу избранных однажды будет и у нее.
