— А почему ты не хочешь стать военным? — спросила она. — Ты ведь такой — ну, мушкетер.
— Мне говорили друзья, — отмахнулся он. — Мы в сто десятой все как бы мушкетеры. Это внешнее, Галка. Мы с моими приятелями с четвертого класса больше всего любим, ты сейчас удивишься, да, кардинала Ришелье, Талейрана. Не знаю, как так вышло. Войны бывают всякие, но только тайная война решает все.
— Это-то конечно, — согласилась Галя, чувствуя, что сейчас покраснеет.
— В четвертом классе я перестал мечтать о славе, — рассмеялся Володя. — О славе в обычном смысле. Вся слава в этом веке — как это правильно сказать — попилена. С одной стороны — вожди, с другой — малые мира сего, кому по случаю повезло, что на глаза попались. А подлинная слава — она незаметна, но решает все.
— Я думала так же, — ответила Галя.
Она старалась говорить в манере Софьи Григорьевны, разбавляя голос невинными детскими интонациями.
— Ну, Гали, — на французский манер сказал Владимир, — ты типичная отличница, — прямо в глаза ей посмотрел Владимир.
— Не иначе ты тоже, как и моя мама, влюблен во французский язык, — улыбнулась Галя.
— О, как же она права, — обрадовался Володя. — А она кто у тебя?
— Гм, — серьезно задумалась Галя, — говоря просто — литературный спец. Я с детства замучена Прустом, Шекспиром, Беном Джонсоном…
Невинное вранье нисколько ее не смутило. Ведь по сути она была права. Образование матери, полученное до войны, давало право поставить ее, по крайней мере, наравне с генералом, к тому же далеко не первого ряда. То, что Софья Григорьевна не стала профессором, дело случая, рок. Но ничего, она поквитается за мать со всеми.
— А я кардиналом Ришелье, но в равной степени — королем Людовиком Четырнадцатым.
— Король-Солнце? — удивилась Галя. — Он был такой странный и милый.
— Да, он принимал министров и решал великие вопросы, сидя на горшке. Извини, что я так говорю. Но это исторический факт огромного значения — для меня.
Глаза возлюбленного смеялись, мол, мы-то с тобой все понимаем.
— Это ничего, — кивнула она, — и ты хочешь жить за границей?
Она вдруг похолодела от этого вопроса.
— Ну это же не скоро, — развел он руками, — придется мучиться здесь пять лет. А то не выпустят. Но рядом с тобой эти годы пролетят незаметно.
— Да что я, — пренебрежительно отмахнулась Галя, — так, шишка на ровном месте.
— Таких, как ты, я не встречал, — серьезно сказал Володя. — Мне оглушительно повезло.
Они поглядели друг на друга и смутились.
— Ну тогда мне повезло точно так же, — ответила она быстро и весело, сама удивляясь своей наглости. Кажется, она владела ситуацией.
Они зашли в какое-то кафе, где принялись болтать о французской живописи, которую Галя знала довольно прилично. А на ходу добрать то, что было упущено, это не составит никакого труда, ведь возлюбленный будет щедро делиться своими познаниями, а взаимопонимание между ними установилось едва ли не совершенное.
Они сошлись даже на том, что более всего из живописцев любят Камиля Коро.
— Божественный художник, — подытожил Владимир. — Что ты делаешь завтра?
— Как захотим, так и поступим, — ответила Галя.
— Если ты не возражаешь, поедем завтра… ко мне… в Барвиху. Там есть дерево около нашего дома, ну точно прямо с картины Коро. Я устал от Москвы, не знаю, как ты, а я…
— Ужасно устала, — ответила Галя. — Вообще-то я Москву не люблю…
— Ты не права, — усмехнулся он, — я покажу тебе настоящую Москву. А там здорово, поверь мне.
— Где? В настоящей Москве?
— Ну да, и в Барвихе…
— Занятно, — протянула Галя, догадываясь уже, что эта поездка просто так не кончится. — А грозу тоже закажешь?
— Как тебе будет угодно, — улыбнулся он.
Вторая встреча прошла без поцелуев, что немного раздосадовало Галю.
Вот о чем думала она, пробираясь по длинному захламленному коридору в убогую комнату. Настроение было немного подпорчено этими размышлениями.
Обрадовало то, что под настоящей Москвой он подразумевал то, что любил и хорошо знал.
— Мама, — раздраженно потребовала она вечером, — я ничего не знаю о Людовике номер четырнадцать. Как ты могла, мама, лишить меня этого уникального человека? Я чуть было не опростоволосилась. К тому же немедленно должна влюбить себя в Ришелье. Он такой изящный, у него такой нос и такой роскошный воротник. Но я ничего не помню, кроме картинки.
Софья Григорьевна скорчила странную мину, но тут же справилась с ситуацией:
— Ах да, я все собиралась перейти к сложным материям, но ты всегда чем-то занята.
— Вовка, — без всякого перехода объявила Галя, точно мать давно знает ее нового друга, — приглашает меня на свою дачу, в Барвиху. Завтра.
— Вот как? — удивилась мать. — С чего это?
— А ты знаешь, кто это? — нарочито рассеянно поинтересовалась Галя.
— Нет, — честно призналась Софья Григорьевна, — наверное, тот, с кем ты недавно познакомилась в сто десятой.
— В точку, — важно кивнула Галя.
— А родители будут? — спросила мать.
— Вряд ли, — пожала плечами дочь, — по крайней мере, на вечере я их что-то не видела. Родители отдельно, Вовка — сам по себе. Он такой взрослый, умный, ты не бойся, ничего со мной не случится.
— Я и не боюсь, — вздохнула Софья Григорьевна.
Под деревом, действительно как бы сошедшим с картины знаменитого француза, Галя и потеряла девственность. Но никогда в том не раскаивалась. Это великое событие совершилось по ее воле, просто и безукоризненно. Новые ощущения были полной и совершенной неожиданностью. Казалось, что с Гали свалилась ветхая чешуя, кое-как укрывавшая ее неизвестно от чего, и она сделалась доступна не иначе как космосу. Вдобавок ко всему она чувствовала себя охотницей, победительницей, ничуть не умаляя в эти мгновения расторопности возлюбленного.
— Что это было? — спросила она Володю, который бережно держал ее в объятиях, несмотря на то что с трудом переводил дыхание.
— Это то, что выше меня, — ответил Владимир.
— Как-то ловко у тебя все получилось, — насмешливо ответила Галя, не зная, что еще сейчас говорить.
Любовник, а она мысленно уже называла его именно так, говорил — о себе, а должен был как-нибудь высокопарно объяснить, что тут было с ними.
Она огляделась. По трусикам, которые несколько минут назад стянул с нее Владимир, полз мохнатый шмель.
— Вот, — загадочно сказала она, — я же знала.
— Очевидец, — улыбнулся Владимир.
— Очевидец чего?
