Началась откровенная травля. Предупредили: если он станет настаивать на расследовании, в газетах появятся статьи «Костаки — спекулянт картинами». Костаки ответил, что в ответ расскажет о методах работы советского КГБ западной прессе. Война была объявлена. По телефону постоянно звонили и угрожали коллекционеру и его детям. Приходилось выслушивать матерную ругань, под окнами дома появилась машина и развернула в сторону квартиры трехметровую антенну.
Костаки перестал спать по ночам, стал бояться ездить с родными на машине. Через год нервы сдали, и коллекционер решился на отъезд. Он предложил оставить в СССР большую и лучшую часть коллекции с тем, чтобы ему разрешили часть работ увезти с собой, — на этот капитал он мог прокормить семью за границей. Министерство культуры предложило продать всю коллекцию за пятьсот тысяч рублей…
Помог заместитель министра иностранных дел Семенов…
На Западе коллекционеру пришлось продать часть собрания: надо было как-то устраиваться. Ни Костаки, ни его жена Зина, ни дети, несмотря на благосостояние и пышный прием, не чувствовали себя на Западе своими.
Коллекцию Костаки с колоссальным успехом показали в нескольких главнейших музеях. В 1989-м он, уже тяжело больной, приехал в Москву на открытие выставки в Третьяковской галерее, состоявшей по большей части из его коллекции. Теперь его принимали как мецената… Георгий Дионисович Костаки умер в Афинах в 1990 году. Несколько лет назад правительство Греции приобрело те двадцать процентов, которые он привез с собой, за тридцать пять миллионов долларов. Теперь эта великолепная коллекция русского искусства хранится в Салониках.
И хотя Гали прекрасно понимала, что им с Эдиком придется потратиться гораздо больше, чем Греку, она решила действовать именно в данном направлении.
Дома в Москве мама, глядя на дочь, спросила:
— Ты какая-то неспокойная, Галочка. Что-нибудь в Париже не так?
— Ну что ты, мамочка, я просто-напросто устала. В самолете было душно, соседка попалась ужасная — храпела весь перелет. Что пишет Иза? Внуков она тебе обещает или нет?
Изольда с помощью Гали удачно вышла замуж и обитала в Австрии. Софья Григорьевна теперь жила одна, в новой квартире, которую предоставили Гали за операцию «Расстроенный рояль».
— Пишет, что с трудом привыкает. Ты ведь знаешь — ей тяжело даются иностранные языки. Не то что тебе, — обняла дочку Софья Григорьевна. Она категорически отказывалась оставить навсегда Москву и жить в Париже. И Гали ничего не могла с этим поделать. — Как ты намерена провести ближайшие дни, девочка?
— Завтра мы с тобой побудем вдвоем — только ты и я. А в субботу поеду в гости. Меня пригласили на дачу к Голубевым.
Люся Голубева — Люсьена, которая училась вместе с Гали в школе, — жила теперь не на Арбате, а в Сокольниках. Телефона ее Софья Григорьевна не имела. Да и саму Люсю помнила плохо. Но порадовалась за дочку — вспомнить юность всегда приятно. У Софьи Григорьевны Бережковской именно юные годы были лучшим временем в жизни.
— Мамочка, у тебя есть плетеная корзинка? Голубевы планируют поход за грибами, и я хочу появиться в полном вооружении.
Корзинка в доме нашлась. Порывшись в кладовке, Гали обнаружила еще два необходимых для задуманной операции предмета — стамеску и молоток. Если Софье Григорьевне вдруг и понадобится срочно молоток, то вряд ли она подумает, что его исчезновение связано с Гали.
Утром в субботу Гали осторожно, чтобы не разбудить мать, наспех выпила чашку кофе и вышла на улицу. В метро она с удовлетворением обнаружила, что ничем не отличается от остальных пассажиров. В резиновых сапогах и ветровках, с рюкзаками и корзинами — начался сезон опят — москвичи отправлялись на третью охоту. На Рижском вокзале Гали взяла билет: «До станции Новый Иерусалим и обратно, пожалуйста». Как велел Бутман, села в последний вагон. За окнами мелькали пригороды, леса, деревушки. «Надо же, стоило шесть лет прожить во Франции, чтобы первый раз поехать на электричке на вроде бы собственную дачу». «Сольешься с толпой дачников и грибников, не привлекая внимания. Далее станешь выбираться к нашему поселку…» Нашему! Дачку-то конфисковали. Плохо без машины. Но Эдик прав: автомобиль — это опасно. Случись что — гаишники права станут требовать. Наша милиция не парижские ажаны — на слово не поверят.
Люди, выходившие из электрички, разделились на два ручейка: один потек по узенькой тропочке, которая вела в деревню, за которой стояли дачи, второй очень быстро рассыпался веером — грибники устремились к лесу. Гали пришлось отправиться в лес, а там уже — выходить «на точку». Добираться до тайника следовало невероятно сложным путем: на этом Бутман настаивал жестко. «Ну какой грибник топает в дачный поселок, ни к кому не заходит — что он там забыл?» Гали ненавидела грибные походы и никогда в них не участвовала. Ей больше нравились дары леса в готовом виде, например запеченные в сметане с чесноком шампиньоны или маринованные шляпки моховиков. Однако, не желая выглядеть белой вороной, она старательно шарила палочкой в траве и под кустами — увидев, как это делает бабуля, пожелавшая ей удачи, Гали немедленно отломала длинную ветку.
Очень скоро в корзине появились сыроежки — пять штук. Испачканные свежей землей мокрые ножки грибов пачкали куртку, туго свернутую на дне корзины. Несчастные грибочки полагалось аккуратно срезать ножичком, оставляя грибницу, о чем урбанистка из Парижа, ясное дело, забыла. Под синей курткой лежали завернутые в пестрый платок (вдруг похолодает) молоток и стамеска. В пакете — бутерброды и яблоко. Все как у всех. Наконец сквозь ольховые кусты замелькал просвет. Подобрав еще пару сыроежек, Гали вышла на дорогу.
Сухая глина красноватой пылью набросилась на кроссовки. «Господи, что же здесь творится в дождик?» По другую сторону дороги сквозь редкую полоску из молодых березок просвечивали пестрые зады дачного кооператива НИИЛ, где обосновались деятели науки, литературы и искусства и где раньше имел собственность Эдик.
«Встала лицом к заборам — поверни вправо. Иди лесом. И помни о грибах».
Ладно, пойдем лесом. Гали начала уставать — никогда ей не доводилось столь долго путешествовать пешком. Она уже начала жалеть о том, что ввязалась в эту авантюру, проклинала Бутмана, забыв, как всегда, что инициатором безумной затеи была она сама. Гали уже не шла, а плелась, когда впереди показалась какая-то постройка. И она, забыв наставление Бутмана «не спешить, не суетиться», побежала навстречу богатству. «Ты увидишь одноэтажное здание из серого крупного нестандартного кирпича, как бы вдавленное в лес. Одна сторона смотрит на дорогу — там металлическая дверь с картинкой — череп и кости. Ее открывают раз в сто лет. Сбоку узенькая проселочная дорога — по ней почти никто не ездит, даже летом. Разве что лесник. В выходные его не должно быть…»
Сердце Гали отчаянно колотилось — ей казалось, что оно грохочет на всю округу. Она обошла домик — все правильно, он самый. Наша сторона — та, что смотрит на лес. Стихийная помойка цвела и пахла внизу овражка, приткнувшегося к вожделенной стенке. «Второй ряд снизу. Четвертый и пятый кирпичи слева. Не перепутай. Мои замазаны специальным легким раствором, хотя не отличишь от соседних».
