Но, безусловно, недоверие Сталина к Черчиллю объяснялось не только этим. Британский премьер был заклятым врагом большевизма. Он вошел в историю своими злобными выпадами в адрес не только Советского Союза, но и лично Сталина. «На огромной территории исчезает цивилизация, и на развалинах городов посреди гор трупов их жертв большевики скачут и беснуются, подобно отвратительным бабуинам»
[554], – это только один из целого ряда подобных комментариев. Цитировали и оценки Черчиллем советских руководителей, которых он именовал «быдлом, вырвавшимся из трущоб и сточных канав Восточной Европы»
[555]. Сталина он называл «бездушным столпом, коварным и плохо информированным»
[556]. Теперь премьер-министр предпочитал не высказывать на публике своих антибольшевистских взглядов, но его позиция оставалась неизменной. Первой репликой Черчилля своему секретарю Джону Колвиллу после вторжения немцев в Россию были слова: «Если бы Гитлер вторгся в ад, я по меньшей мере благожелательно отозвался бы о сатане в палате общин»
[557].
Перед поездкой Молотова в Вашингтон Сталин направил его в Лондон для подготовки договора о границах, рассчитывая на то, что Рузвельт будет вынужден признать его как свершившийся факт. В связи с этим через два дня после отправки телеграммы Рузвельту Сталин сообщил Черчиллю, что перед прибытием в Вашингтон Молотов сделает остановку в Лондоне. Получив известие о программе поездки Молотова, Рузвельт и Хэлл разработали план действий по блокированию попытки советского министра иностранных дел подписать такой договор. Рузвельт предложил британскому МИДу компромисс: литовцы, латыши, эстонцы и финны, не желающие жить в России, должны иметь право покинуть свои страны вместе со своим имуществом. Когда Молотов прибыл в Лондон, Энтони Иден ознакомил его с этой идеей. Однако Молотов отверг ее.
Затем Рузвельт и Хэлл телеграфировали послу США в Лондоне Джону Уинанту (очень респектабельному человеку, лицом весьма похожему на Линкольна), который в то время был главой Международной организации труда и в этом качестве был хорошо известен в Советском Союзе, что в случае подписания договора о границах «мы будем готовы выступить с отдельным заявлением, четко поясняющим, что мы не подпишемся под его основными положениями и принципами… Мы не видим какой-либо иной линии поведения, какой бы могли логически следовать». Вечером 24 мая на встрече в советском посольстве Уинант информировал об этом Молотова, который, «внимательно выслушав, сказал, что позиция президента по этому вопросу заслуживает серьезного внимания»
[558].
В результате Молотов покинул Лондон с неподписанным договором о союзе между Советским Союзом и Великобританией: в нем отсутствовало даже упоминание о государственных границах.
Молотов прибыл в Вашингтон в пятницу 29 мая. Из-за плохой погоды его вылет из Лондона был отложен на день и еще на полдня – вылет из Исландии. Войдя в воздушное пространство США, советские пилоты либо не знали о необходимости идентификации самолета, либо не сознавали важности этой процедуры: даже совершая полет на советском бомбардировщике, они не выходили на связь по радио вплоть до приближения к столице. Как писал потом руководитель службы безопасности президента Рейли, неопознанный самолет «крайне нас встревожил, когда двигался на юг в направлении Вашингтона… Русские никого не оповестили, даже находясь над Филадельфией»
[559].
К моменту приземления самолета Молотова на авиабазе ВВС США Боллинг-Филд принадлежность самолета удалось установить, Хэлл с Литвиновым уже находились в аэропорту и готовились встретить гостя. Молотова немедленно усадили в лимузин, который доставил его в Белый дом, и в 16:00 он вошел в кабинет, где его ждали президент, Гопкинс, Литвинов и Хэлл. Подали чай. Позднее Молотов сообщит Сталину, что встреча ограничилась беседой с Рузвельтом, на которой присутствовал Хэлл.
Перелет дался Молотову нелегко, за чаем он чувствовал себя весьма неловко, так как у него не было даже возможности переодеться или привести себя в порядок. «Прямо с аэродрома, – жаловался он Сталину, – меня отправили на машине на встречу с Рузвельтом»
[560]. Таким он и прибыл в Белый дом, «взлохмаченным и неумытым». Буфетчик Белого дома Алонсо Филдс напишет в своих воспоминаниях, что глаза Молотова «рыскали по сторонам, они сверкали, как у лисицы, которая выжидает момент, чтобы броситься на добычу»
[561]. Присутствие Литвинова на его первой встрече с Рузвельтом стало еще одной причиной неловкости Молотова: эти двое не слишком ладили друг с другом. Гопкинс сразу заметил напряжение во взаимоотношениях между двумя русскими. Литвинову «явно не нравились идеи Молотова, хотя тот был его начальником», как заметил Гопкинс, который и сам заставил Молотова почувствовать себя неуютно. Молотову, похоже, нечасто приходилось выезжать за пределы Советского Союза. По свидетельству слуги, в обязанности которого входила распаковка багажа, в сумке Молотова находилась большая буханка черного хлеба, круг колбасы и пистолет
[562].
Рузвельт не знал, чего ему ждать от Молотова, как он признался позднее Дейзи Сакли. Он еще подумал тогда, что в общении могут возникнуть трудности, когда ему сказали, что Молотов «не слишком приятен и никогда не улыбается»
[563].
Первая встреча с Молотовым началась, и президенту очень мешала непривычная форма общения, вызванная необходимостью ожидать перевода каждого высказывания. Свою лепту в дискомфорт вносили переводчики, которые время от времени переставали переводить и вступали между собой в дискуссии по поводу перевода тех или иных нюансов речи. Гопкинс отмечал: «Сломать лед было довольно трудно, хотя было непохоже, что мешал дефицит сердечности или приятности в общении со стороны господина Молотова»
[564]. Рузвельт редко прибегал к услугам переводчиков: он великолепно владел и французским, и немецким, и одной из причин, по которой ему легко было найти общий язык с Литвиновым, было то, что Литвинов говорил по-английски. К тому же изначально чопорный и вежливый Молотов был совсем непохож на бойкого и динамичного Литвинова
[565].
