* * *
Филюнин приехал через два дня, и семья его тоже: жена — незаметная, как тень, сынок — худенький, вихрастый, конопатый, со шкодливыми глазками. Филюнин походил туда-сюда, носом поводил, что-то шагами померил между своим домом и домом Грыгоровыча, скривился, покачал головой.
— Ага! — покивал в свою очередь Грыгоровыч из-за занавески. — Давай-давай, чого ж, меряй, меряй.
Ну и вечер наступил. Спать пора. А тут ветерок такой поднялся. Обычный для сентября. Правда, для кого обычный, а для кого и не очень. Ночью у Филюнина дома вдруг завыло. То как зверь, как говорится, то как дитя. То вообще как непонятно кто или даже что.
Грыгоровыч краем чуткого своего уха слышал, как опухший без сна Филюнин утром рано ябедничал кому-то по телефону, что ночью выло, меняло интонацию, грозилось, что дом дрожал, что боялись спать, а утром все и прошло.
— Ну так да, — пожал плечами Грыгоровыч, бормоча себе под нос, — ветер же утих, воно и мовчыть.
Филюнин вызвал участкового. Тот пришел, понятых взял, опять же свидетелей, болельщиков набежало со всей улицы (болели-то, признаться, не за Филюнина, а за того, кто как зверь и как дитя). Протокол составили, еще участковый подозрительно косился на Грыгоровыча, а тот как раз на работу собирался, ремень затягивал, поглядывая в соседний двор, в свой «уазик» садился. Но ничего противозаконного не нашли. Люди стали шептаться, что «поро́блено и навро́чено», то есть что сглазили хату Филюнина.
— Это не ко мне, Филюнин. Это… — Участковый, уходя, пальцем незаметно погрозил Грыгоровычу. — Это ты сам разбирайся. Даже и не знаю с кем.
А Грыгоровыч посмотрел на участкового Диомидовича прямо, брови возмущенно поднял: «Шо? А я при чем?!»
* * *
На следующий день опять из открытого окна было слышно, как жена Филюнина, Орыся, женщина ранее совершенно безответная, выла и голосила, в точности как этот кто-то или что-то, потому что всю ночь протряслась от страха. И в доме страшно было, и на улицу еще страшней выйти, потому что неизвестно, где, откуда и кто воет.
— Зови батюшку! — кричала она. — А то уйду и сына заберу! Осточертел ты мне, Филюнин, осточертел!!!
Через пару часов во двор явился батюшка при параде, матушка благостная, ласковая на сносях, суровые три, одинаковые на лицо и платки, бабушки-певчие. Принесли два ведра святой воды.
— О, — обрадовался Грыгоровыч, потирая руки, — а у меня как раз выходной.
И уселся в садочке осеннем под облетевшим наполовину орехом за стол вареники кушать. Поближе к соседям, чтобы все видеть из-за кустов, все слышать. Как в телевизоре, только интересней, — смотреть, как эта процессия сначала вокруг хаты пошла брызгать, а потом уже внутрь все зашли и запели.
Одна, которая из бабушек-певчих, потом рассказывала, что сначала у них вообще конкурс был, кто пойдет, все ж хотели знать и видеть, что там у Филюнина в хате. А потом, когда всю хату покропили щедро, матушка, подпевая батюшке, по ходу еще интересовалась, мол, а тазики такие хорошие, где брали? А кто ремонт вам делал? А мебель из дерева или нет? А сколько стоит? Ну, словом, недаром пришли. Отобедали плотно, обсудили, что все это поро́блено, и пошли с миром, заверив, что теперь будет тишина и покой.
А вечерком, не дожидаясь полуночи, опять завыло-разгулялось. Причем под осенний ветер ревело зловеще и причитало конкретно, чуть ли не словами разными ругательными. Филюнину чудилось всякое. Он лежал без сна, одетый, и вдруг стал вспоминать, как ручку в пятом классе у Дмитренко Наташи украл, а свалил на Сокирку Петра. И Петра наказали. Не приняли в пионеры. А его, Филюнина, приняли. И Петро Сокирка подошел и сказал, мол, как ты можешь, Филюнин, носить красный галстук с нашим знаменем цвета одного после всего. А Филюнин только смеялся. Потом Филюнин стал вспоминать, как воровал картошку на огороде председателя сельсовета, и не потому, что картошка нужна, — и своей было достаточно, а так, из вредности, что он — председатель сельсовета, а Филюнин — нет. И соседям-учителям пакости всякие делал, кипяток под их виноград вылил, и виноград засох. И еще много другого… Когда стало светать, под яростный вой «Ка-а-а-а-а-а-айся-а-а-а!!!», он и впрямь почувствовал угрызение совести, слабое, правда, что напрасно он жалуется на новых соседей, мол, они его землю забрали. Но, когда совсем рассвело, подумал, а чего это вдруг, и все-таки решил, что они ему все равно должны метр. Вдоль!
* * *
Утром жена, безответная Орыся, молча повязала на пегие свои волосики платочек, синенький скромный, собрала вещи, взяла сына Эдика своего щипастого за руку и пошла со двора. К маме.
Филюнин поехал куда-то в областной центр и привез экстрасенса, мать Афинарину, полную такую даму в длинном синем пальто, в многочисленных косах разноцветных по всей голове, с жирно подведенными черным глазами, ногтями длинными кроваво-красными, острыми. И с филином на плече. Или совой. Живой. У забора опять собрались зрители, а тут батюшка с матушкой, как будто мимо проходя, густо плюнули Филюнину и Афинарине под ноги.
— Я, — сказала Афинарина, — «Битву экстрасенсов» выиграла, поня́ли? — обратилась она к Филюнину и ко всем вокруг, кто собрался. — У меня уже уровень в шоу-бизнесе. Я известная телезвезда. Так что гроши вперед!
Что она там делала, как плясала, крючки железные крутила в руках, дула во все стороны, карты раскидывала, топала, головой мотая и закатывая глаза, колокольцами бренчала и орала на кого-то невидимого, ножом в воздух тыкала! Ну кино, одним словом. Сова ее или кто совсем перепугалась, ухала, ойкала и везде со страху напачкала. А Филюнин, люди говорили, чтоб расплатиться с Афинариной, последнее из дому вынес и даже бегал одалживать по соседям, но мало кто ему дал, потому что злились все на его безнравственный характер и плохое поведение.
Короче, телезвезда денег много взяла, но не помогла. Дом дрожал по ночам, а то и днем, если прислушаться, по-прежнему. («Ветер-то осенний — это ж не легкий летний бриз, — ухмылялся Грыгоровыч. — Бывает, и сутками дует».) Люди к Филюнину, кто посмелей, приходили специально, как на экскурсию, — послушать, но удирали, крестясь. Голоса выли по всей хате. И еще казалось, особенно по ночам, что кто-то ходит и скрипит половицами. Филюнин перебрался в летнюю кухню. Похудел, сдал, пить не помогало — короче, не жизнь.
* * *
— Ну шо, — хлопнул себя по коленям Грыгоровыч, — а теперь можно и мне, — встал и вразвалочку пошел на территорию неприятеля.
— Здоров, Филюнин. У тебя, я слышал, проблемы, не?
Филюнин сидел хмурый, небритый, страшный от недосыпа. Посмотрел красными глазами, отмахнулся слабо, не ответил.
— Так это… Брат у меня родной в горах живет. Тоже Грыгоровыч называется. Знахарь он, травки всякие знает, мед опять же. Но и другое может. Можэ, вызвать його? Хотя он не всегда соглашается. Не любит он этого. Но я можу поговорыть.
И тут Филюнин всхлипнул, взрыднул, всплеснул ладошками, съехал спиной с лавки, грохнулся в пыль на колени и заголосил:
