— Костя, ты занимаешься где-то?
— Что «занимаешься»? — не понял водитель.
— Ты танцуешь где-то? — спросила я, предполагая, что по вечерам он переодевается, идет в какой-то свой Дом культуры и репетирует в ансамбле, например «Жок».
— Да-а, — ответил Костя, выразительно подмигивая и опять поигрывая головой под неслышимую мной музыку, — очень танцую. Многа, — на ломаном русском продолжал Костя, — на свадьбы танцую, на куматрии (крестины) танцую, именины. А когда храм (то есть храмовый праздник) — силно много танцую. Сырбу танцую, джок, знаешь джок? Ы, валс танцую, танго́ ище танцую. Разный танцую таниц. А ты знаешь танцывать? — в свою очередь поинтересовался Костя.
— Ээээ, — неопределенно замялась я, боясь, что Костя сейчас заведет музыку посреди поля, щелкнет каблуками, и мы с ним пустимся скакать, радостно присвистывая, гикая и повизгивая.
(Если честно, я обожаю танцевать молдавские танцы. Но у нас их почему-то танцуют как-то очень мрачно и солидно. Ну вот, например. Встанут люди в круг, возьмутся за руки, держа их вверху, на уровне плеч, и двигаются ритмично под музыку с очень и очень серьезными, даже подозрительными лицами. Пока этот хоровод двигается, дамы могут рассмотреть наряды друг друга, а кавалеры могут рассмотреть дам. Ну это, как правило, в начале торжества. Наверное, потом лица гостей веселеют, но я в это время уже смотрю второй сон, ухожу с таких мероприятий рано.)
— А кум текямэ? Тебе как имя? — Вот что мне нравится, что водители автобусов называют меня на «ты», как бы по умолчанию приравнивая мой возраст к своему, и это мне очень льстит. Или они ко всем так обращаются? Ну да ладно.
— Марианна, — отвечаю и волнуюсь, потому что водитель чуть ли не всем корпусом повернулся ко мне, а на дорогу не смотрит.
— Щаз! — многообещающе кивнул он, порылся в коробке с дисками и, выудив один, вставил его в дисковод.
В динамиках прозвучало бойкое вступление, и сладкий мужской голос запел весело про Лилиану и Мариану, как я поняла, о двух красавицах и о том, кого бы ему выбрать. Костя же водитель, как только включилась музыка, вообще сдурел — стал подскакивать на своем сиденье, крутить и махать то одной, то другой рукой в воздухе, отплясывать верхней половиной своего веселого молодого туловища и подпевать, время от времени поворачиваясь ко мне, подмигивая, мол, ну как я тебе, а? фрумушика, а (то есть красотулечка)?
Весь автобус, набитый пассажирами до отказа, с осуждением на меня уставился, мол, довела человека, ополоумел совсем, теперь неизвестно, куда приедем и приедем ли. К счастью, мы въехали на границу между Украиной и Молдавией, водитель с сожалением выключил музыку и посуровел.
К автобусу подошел молодой пограничник с изумительной красоты овчаркой. Она взыскательно оглядывала автобус, обнюхивала багаж, искала оружие, наркотики и что-то там еще запрещенное. «Надо же, — говорю кому-то, — какая дисциплина, ни на что не отвлекается, слушает только команды кинолога, напряженная, спина ровная, вытянута как струнка, уши торчком, хвост в линеечку». Ничего не обнаружив, кинолог и собака ушли в сторонку, все равно строго на нас поглядывая, чтобы мы не расслаблялись. Я думала, что ж он так жестко с овчаркой. Но кинолог, как будто услышал мои мысли (а там кто знает этих пограничников, может, они и мысли слышат), потрепал собаку по лоснящемуся пушистому теплому загривку и отдал команду «сидеть». И вдруг собака, не подчинившись приказу, сделав самовольно всего лишь шаг или два, тесно прижалась головой к ноге кинолога, потерлась мордой о камуфляжные его штаны и так замерла, прикрыв глаза. Кинолог, не глядя вниз (как я поняла, у них этот ритуал происходил уже не в первый раз), перенес руку на крупную умную собачью башку. Погладил ласково и по-детски. Еще погладил. И мягко повторил: «Сидеть, Мальчик. Сидеть». Мальчик подчинился и сел на хвост столбиком, ровненько поставив лапищи, вывалив язык и не сводя шоколадных человеческих преданных глаз с кинолога. Любовь. Верность. Дружба.
— У вас есть антиквариат? — поинтересовался таможенник, раздумывая, открывать мою сумку или нет. И спросил так, как будто ему срочно надо: то ли для отчета, то ли для подарка. То ли просто посмотреть. Мне очень хотелось его выручить, но из антиквариата в тот день среди моих вещей была только я и мои дорожные видавшие виды кроссовки. Ничего другого не было.
Мы въехали на территорию Молдовы.
Хоть легонько рукой
Рядом села тетечка, на колени усадила вместительную сумку, из недр ее принялась отщипывать что-то и кидать себе рот. Это что-то пронзительно пахло чесноком. И водитель стал оглядываться, сопя и фыркая, и ничего не говорил, потому что женщина была довольно пожилая. Но с очень хорошим аппетитом. Она все клевала и клевала что-то чесночное из своей неохватной торбы, и уже все пассажиры нашего маленького автобуса стали фыркать и тихо негодовать.
Наконец мы подъехали к какому-то месту, где стояли деревянные столики с лавками, а за ними небольшие торговые ряды.
— Тут можно кушать, — пригласительным жестом, обращаясь в основном к женщине, сказал водитель Костя.
И моя соседка, подхватившись, первой выскочила из автобуса, побежала к столу, уселась и там уже разошлась вовсю: подоставала из своих мешков всякого и так вдохновенно на все это накинулась — давай откусывать от того да этого, что я прямо позавидовала такой страстной любви к продуктам питания. Особенно в дороге, на пыльной остановке, не помыв руки и деля обед с мухами, осами, заползшими на стол муравьями и прочими насекомыми.
Когда мы наконец опять тронулись, тетенька, не успокоившись, вновь принялась клевать что-то таинственное с чесноком из своего мешка. Костя-водитель не выдержал, остановил автобус и, развернувшись, закричал на молдавском языке что-то не очень вежливое. Женщина оказалась не промах и ухитрялась орать и бурчать ему что-то обидное в ответ, не прекращая поклевывать из мешка. Костя вдруг крикнул на ломаном русском:
— Я не могу любить этат запах. Я — человек искусствий.
И, кинув взгляд на мое позеленевшее от запахов лицо, простер руку в мою сторону, вспомнив, с каким интересом на таможне пограничники разглядывали мои книжки, которые я везла на презентацию в Кишинев, сличали портрет на обложке с оригиналом и жали мне руку на прощание, вдруг выкрикнул:
— Она тожы чилавек искусствий! Да? — вскричал этот беспокойный милый парень, водитель-танцор. — Мы здесь все, — Костя обвел рукой всех пассажиров, — все людей искусствий!
Люди в автобусе приосанились. Костя опять ткнул в меня пальцем:
— Она про все написать в книга! Или в газета! И все узынают, как вы кушалъа устурой в мой аутобус!
Устурой, насколько я поняла, и был злополучный чеснок.
— Напишышь в книга? Да? — призвал меня водитель Костя к ответу.
— Напишу! — пообещала я.
Женщина то ли испугалась огласки, то ли, поскольку нечего уже было клевать, принялась клевать носом и валиться мне на плечо. И наконец уже совсем уютно устроилась на мне и захрапела. Подруга мне говорит, что любовь — это когда ты наслаждаешься даже тем, если к тебе прикасаются хоть легонько рукой. Вот родные любимые люди меня обнимают — мне очень нравится, я наслаждаюсь, значит, я их люблю. Внук Андрюшка дает мне в пути свою лапку, я просто млею от счастья, как я его люблю. Кошка Скрябин садится ко мне на колени и подталкивает головой мою руку — гладь — мне нравится, значит, я ее люблю. Даже знакомая ничейная собака Сириус вдруг касается ласково моей руки, и я понимаю, что я люблю Сириуса, ну недаром же у меня всегда припасено для него что-то вкусное. А эту вот чужую спящую женщину с хорошим аппетитом я совсем не любила. Но я ее терпела. Не знаю зачем. Не знаю, зачем люди терпят тех, кого не любят. Из вежливости? Из жалости? Как Ахматова — из уважения? Эту тетеньку я не любила. Не уважала. Жалела. Даже переживала за нее. Что вдруг испугается, будет стресс, начнется икота, вдруг поймет, что она одна-одинешенька, и ее никто не любит, даже я, случайная спутница ее, человек искусствий. Пусть лежит, подумала я. И тетенька, повозившись, спихнула меня совсем-совсем к окну, навалилась всем своим весом и заснула еще крепче.
