— Мне интересно. — И добавляет: — НАМ интересно.
И остальные согласно кивают. И я тоже кивнула. И смотрю — сбоку стоит ясноглазая молодая женщина и тоже кивает-кивает-кивает. И говорит мне, улыбаясь:
— Привет. Я Света. Из Кишинева. Я люблю небо и читать.
Ну? И как мы после такого серьезного признания в своих симпатиях и этого нашего общего кивания в знак согласия с Мэейлисом могли не встретиться опять?! Разве такое можно было допустить? И мы встретились.
Чем Света занимается. О, Света занимается… всем. Практически всем. То есть она работает заместителем директора PR-агентства. Для меня это что-то вроде космических исследований — знаю, что они происходят, что кто-то геройски в них участвует, но что конкретно они делают, каких достигают результатов, я не имею понятия. Думаю, что Светино агентство, как и космическая наука, работают на будущее нашей планеты, ее людей, ее детей. Вот. И Света на вопрос «А чем вы занимаетесь?» ответила так:
— В данный момент заканчиваем фестиваль воздушных шаров и начинаем фестиваль коров.
То есть — стратонавт, подумала я. Хотя при чем здесь коровы? В общем, чем занимается — вроде понятно, а что именно делает — сплошная тайна. Примерно так. Ну что ж, я давно смирилась, что есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось, да.
— Света, — говорю набычившись, — ну ладно фестиваль шаров, а как это фестиваль коров? В столице?
А Света кивает и отвечает:
— Объясню. Только сначала пойдем покушаем.
И мы поехали в ресторан молдавской кухни.
— Мы только попробуем немного всего. А потом поужинаем плотно.
И мы стали пробовать, пробовать, пробовать. И это, и то, из легкого невесомого теста, все таяло во рту, было свежим, горячим, душистым. И когда мы отвалились и захотелось прилечь, Света спросила:
— Ну что? Давайте теперь поужинаем?
Это спросила, уточняю, женщина-подросток, примерно пятидесяти килограммов весу и тоненькая, тугая как пружинка, подвижная и точная в движениях.
— Ммммм, — взмолились мы, отказываясь, — нееет. Хвааатит!
А вот сейчас, между прочим, я бы и не прочь, сидя на диете. Вообще, удобная диета — по дороге объясняла я Свете — каждые два часа надо есть примерно такое количество еды, которое помещается в стакан. В стакан! (Это при моих-то способностях, когда, путешествуя, в маленький свой клетчатый саквояж я могу утрамбовать весь дамский будуар, богатый парк обуви на все случаи жизни — а вдруг пойдет снег? — и по два-три наряда на каждый день.) То есть кусок торта в стакан аккуратно нарезать, залить сгущенным молоком и присыпать орехами — та боже ж мой, легко! Или, например, несколько порций пельменей: аккуратно сложить каждый пельмень в стакан, как я обычно складываю одежду, например блузку, рукавчик к рукавчику, плечико к плечику, так и пельмень — ушко к ушку. И вот, пожалуйста, две порции пельменей с лососем плотно утрамбованы в стакан. Нет, договор был — еда помещается в стакан? Да. Все. Так что диета сомнительная, честно говоря. Ну да ладно, я отвлеклась…
Короче, мы еле выползли из-за стола, придерживая руками и коленями животы, и на прощание я потрепала в холле ресторана дружеской, братской практически рукой… Нет, не официанта, хотя он был очень мил. Я потрепала лошадь, красивую тонконогую стройную лошадку, сплетенную из лозы. Думаю, ее специально там поставили, чтобы люди могли выразить свою благодарность за гостеприимство, потому что морда у лошадки была хорошо отполирована руками сытых и довольных посетителей. Как граждан Молдовы, так и их многочисленных заграничных гостей.
Назад мы поплелись пешком. Кишинев, какой-то на первый взгляд тесный, с узкими тротуарами (я же сказала — на первый взгляд!), кривился, грустил и все еще был мной недоволен, пахло мокрой землей, баней, суетой, долгим и скучным дождем. Бежали навстречу озабоченные люди, задевали липкими от влаги локтями меня, праздно идущую и чужую. На проезжей части пробки, на тротуарах не протолкнуться: зонтики цепляются за мою макушку — словом, столица, безликая, измотанная, озабоченная.
— Где же южное настроение? Где радость? Где сияние? Обещанный юмор где? — спросила я Свету. Я не привыкла так долго ощущать себя чужой в городе, где живут любимые мной люди. Каждый город для меня имеет свое лицо. Москва — это моя сестра и Слава Х.; Киев — это шляхетный князь Ковальский и весь его журнал «Радуга» во главе с Галей, Галиной Михайловной; Таллин — это, конечно, Мэейлис Кубитс; Лондон — это Роберт Максвелл и его четыре трудолюбивых брата; Париж — это Таня и ее муж Борис, чистокровный француз; Ереван — это Лилит Меликсетян (между прочим, профессор), Наринэ Абгарян, сестры ее и родители; Тбилиси — это Тинико Мжаванадзе, и муж ее Дато, и дети их: будущая звезда кино Сандро и маленький Мишка; Мельбурн — моя тетечка Фаина, одесситка, источник моего частого вдохновения, пусть она мне будет здорова. А в Одессе их сколько — родных моему сердцу людей!.. Да что там — каждый город мира имеет лицо моего близкого друга или родственника. А Кишинев почему-то меня не принимает. Хотя тут же вот она — Света!
— Оооо, понимаешь, вот когда в Кишиневе ходили трамваи… — вдруг грустно вздохнула Света.
А-а, подумалось мне, конечно. Трамвай, старый трамвай, — это признак даже не эпохи, а чего-то большего, что можно было сохранить для себя в любое время: неторопливости, приветливости, теплых добропорядочных отношений, когда люди уступали друг другу места, когда здоровались и обсуждали новости и цены, когда шутили и смеялись, когда переругивались беззлобно — как без этого, и всем трамваем воспитывали нерадивых пассажиров-подростков, где истрепанные сиденья пестрели выцарапанными пронзенными сердцами, где было знакомо все, как в одесском или черновицком трамвае моего детства.
Мы со Светой шли через парк, немного заплутав. Кишинев присматривался, прислушивался и постепенно открывал свои объятия — немного формально, неохотно, но встречные уже улыбались, помогали найти дорогу, кричали вслед, чтобы уточнить, куда идти покороче, сквозь ветви гигантских древних деревьев вдруг стрельнул по-хулигански лихо и внезапно молодой и ясный солнечный луч. Серая галка слетела с ветки и важно почапала по выложенной камнем тропинке, переваливаясь не спеша, оглядываясь высокомерно на нас, мол, учтите, дамы: червяки — мои, остальное — ваше. Знайте, чей это парк и кто тут главный.
— Ооо, ну вот, как я давно здесь не была, и как здесь все изменилось, — вдруг всплеснула руками Света, — какая тоска!
Светина тоска была вывалена горой на пустыре и состояла из срезанных и покромсанных в большие чурбаки громадных старых деревьев с полыми, изъеденными временем трухлявыми сердцами.
— Ну вот, — говорю, — даже и возраст не посчитать, все кольца годовые изъедены.
— Пойдем отсюда, — Света искренне хотела меня утешить, — вон там есть большой пруд. Все кишиневцы его любят, хотя он в последнее время зарос, исчезли лодки и катамараны, все меньше людей приезжает сюда отдыхать.
Мы подошли к пруду и причудливо отразились в воде. Света оказалась в отражении совсем маленькой девочкой, а я — юной студенткой, и, хотя здесь, в мокром парке, вокруг нас, кроме знакомой серой галки, больше никого не было, в ясном отражении за спинами девушки и девочки, которые стояли на самой кромке бетонного укрепления пруда, отразились радостные люди. Они сидели в пляжных ярких креслах и на клетчатых скатертях, покрывавших широкие деревянные столы, ели, пили, пели под гитару, там в отражении бегали дети, играли в бадминтон, целовалась парочка у фонтана, вокруг пруда поднимались вековые деревья, богатырские и кряжистые, раскинув крепкие сочные ветви с ярко-зелеными листьями. Я, не поверив своим глазам, махнула рукой, девушка, похожая на меня, в зеркале пруда улыбнулась, а девочка поменьше хитро прищурилась. Уходя, мы оглянулись на прощание. (Моя мама говорит, что можно оглядываться до поворота. И смотреть вслед уходящему тоже до поворота.) Я оглянулась: девочки в озере уходили куда-то в глубь парка, а им навстречу бежал и дзенькал радостно, по-детски кишиневский старый трамвай.
