– Ага, помощь нужна, полюбуйся на меня. И я ее получу – может, через пару лет. Сперва мне надо еще погулять.
Эвелин чешет сухую кожу под глазом и тут вдруг замечает, что мы куда-то едем.
– Дэн, куда ты меня везешь?
– Домой, – отвечаю я, сворачивая направо, на Сентрал-Парк-Саут.
Я ожидаю, что Эвелин взбеленится, начнет вопить и метаться на сиденье, клясть память отца и твердить, что лучше умрет, чем переступит порог этих треклятых апартаментов, где ее жизнь была ледяным адом на земле. Но Эвелин лишь содрогается, будто проглотила свою первую в жизни устрицу, и говорит:
– Ага, пожалуй.
– Ты не против того, чтобы вернуться?
– Не, пора уж. Эдит – ничего. А спиртное у них там хорошее. Я слыхала всякое, Дэн. Истории о богатых алкашах, делающих полное переливание крови раз в год. Они могут функционировать, Дэнни. Управляют банками и все такое.
Наверное, некоторые из этих функционирующих банкиров в последние пару лет пили денатурат, думаю я.
– Так чего ж ты сбежала?
Эвелин закашливается на полминуты, прежде чем ответить.
– Сбежала? Наверное, по глупости. Бедная богатая девочка, правда? Я думала, я знаю жизнь… ну, не знаю.
Я киваю на это. Я с дюжину раз видел, как разыгрывается эта прискорбная история: богатый ребенок воображает себя крутым, так что живет пару лет на кредитную карту, потом кончает с побитыми конечностями и провалами в памяти. И если переживет дешевый самогон, бежит обратно в пентхауз быстрее, чем успеешь сказать delirium tremens – самое смешное, известная также как ирландская джига.
Когда заболевания, связанные с алкоголем, начинают называть в честь страны, понимаешь, что дела ее и вправду плохи.
– Честно говоря, Дэн, – Эвелин утирает нос рукавом, – я не помню, чего ушла. Ничего конкретного. Разозлилась на папу за что-то. Что-то важное.
Мы застряли позади конного экипажа, набитого туристами и направляющегося в парк. Меня всегда удивляет, как это люди могут жить нормальной жизнью, когда не более чем в десятке футов от них решаются вопросы жизни и смерти. Помню, видел в Ливане ребятишек, играющих в минометный обстрел шрапнелью от настоящих артиллерийских мин на минном поле, в качестве крови понарошку использующих кровь настоящих трупов.
Лады. Может, в конце я и перегнул чуток.
– Эдит за тобой приглядит, – обещаю я Эвелин. – Пора тебе остепениться.
– Завтра, – отзывается та с искрящимися глазами. – Сперва мне нужно сделать пару глотков чего-нибудь хорошего. Может, покемарить несколько часов. А завтра отправлюсь в клинику.
Меня это вполне устраивает.
– Ладно. Завтра.
Эвелин хмыкает, и от десятилетий виски и курева звучит это так, будто она восьмидесятилетняя старушка с эмфиземой.
– Ты знаешь, что Эдит моложе меня на пять лет с хвостиком? Моя собственная мачеха. Хотелось бы мне, чтоб она была сучкой. Правда хотелось бы; тогда, знаешь ли, мне хоть было бы кого винить, кроме себя. Но Эдит клевая. Мы никогда не устраивали семейных обнимашек, но она в порядке. Пару раз вносила за меня залог…
Крайне благодетельный поступок в глазах алкаша: залог за освобождение из обезьянника-вытрезвителя.
Вдруг мои глаза оказываются на мокром месте, и сантименты сбивают мою лазерную фокусировку. В последнее время такое случается со мной все чаще и чаще; на поверхность всплывает детское воспоминание, и я раскисаю. Помню, еще в Дублине мы с Эвелин прятались на крыше гаража. Она учила меня сворачивать сигарету, ведь подобное умение должно иметься в арсенале каждого подростка, а я думал, как она похожа на маму, а я всегда хотел жениться на маме, но, может быть, вместо того смогу жениться на Эвелин. Поэтому я ей так и сказал, что мы должны пожениться, и она ответила: «Разумеется, Дэнни. Мы можем пожениться, но ты должен обращаться с моими сиськами полегче, ладно?»
А теперь полюбуйтесь на нас обоих: алкоголичка и беглец. Где же это все пошло наперекосяк? У Зеба есть высказывание на все случаи жизни, в данный момент чрезвычайно уместное: «Порой гадкий утенок не становится лебедем, потому как он долбаный утенок. А знаешь, что бывает с утками? Их перят».
Вот это мы с Эв и есть – пара гадких утят. А я знаю, что бывает с утками.
* * *
Мне нравятся симпатичные четырехзвездочные отели, что-нибудь минималистское и модерновое, где канализация ни за что не сдаст под напором. Пятизвездочные навороченные заведения обычно навлекают на себя наплыв ничтожеств. Особенно вроде «Бродвей Парк Хаус», старосветского шикарного заведения на Сентрал-Парк-Саут со швейцарами в ливреях, давящими на меня косяка, когда вертящаяся дверь извергает нас с Эвелин в вестибюль. Пахнет здесь деньгами, мастикой и парами виски. Эвелин поводит носом, будто ищейка.
– Эй, Дэн, ты чуешь? – говорит она. – Почему бы нам…
– Нет, – решительно отрезаю я. Какую бы версию «всего одного глотка» она сейчас ни воспроизвела, я ее уже слышал. Я слышал их все.
Мимо обслуги в вестибюле проходит Эдит, и это хорошо, потому что швейцары образовали вокруг нас ненавязчивый кордон и понемногу затягивают петлю. Заметив Эвелин, она застывает, будто у нее вилку выдернули из розетки. На перезагрузку системы уходит пара секунд, а затем она по сверкающим полам несется к моей тете. Крепко обнимает ее, целует в лоб. Эвелин ухмыляется и поводит локтями, будто отбивается от щенка.
– Я даже толком не знаю эту суку, – хихикая, шепчет она мне.
Если Эдит и слышит этот комментарий, то не подает виду, но еще через две-три секунды суматошных объятий и поцелуев она отступает, поправляя юбку своего платья с запа́хом; по случаю, благодаря просмотру «Полиции моды», где безжалостная Джоан Риверз выпускает кишки знаменитостям с красной дорожки, я знаю, что это творение Дианы фон Фюрстенберг.
– Последний крик, – не к месту замечаю я. – Но мгновенно вошло в анналы классики.
– Спасибо, Дэниел, – отвечает Эдит, клянусь, чуточку зардевшись – не потому, что я обратил внимание на ее платье, но потому, что позволяет своим эмоциям проявляться на публике. Эмоции – анафема для верхнего 1 процента. Никому не дано обогатиться, нося сердце на ладони, – если только оно не чужое. И в первую голову это касается Пэдди Костелло, в доску расшибавшегося, чтобы превратить своих детей в Вулканов, а вместо того пихнувшего их куда-то слева от Чича и Чонга
[40].
«Твоя мать – шлюха», – комментарий моего собственного отца о маминой политике хиппи. Помнится, в баре перед всеми его собутыльниками. «Она трахнулась с такой уймой мужиков, прежде чем ты выскочил, что я даже не уверен, что ты мой». А потом торжественно прошествовал вдоль всего бара, собирая фунтовые купюры у всех забулдыг, ставивших на то, что он не сумеет довести стойкого маленького терьера вроде меня до слез. Папаша был в таком восторге от себя, что даже поделился со мной одной из купюр. И я взял ее – для своего вертельного фонда. Пошел он в жопу.
