Веки распахиваются, позволяя моим глазным яблокам раздуваться и выпучиваться. Пожалуйста, никаких фотографий. Я на заднем сиденье машины, в заносе несущейся боком к отбойнику на шоссе. Протестующий визг издают четыре плавящихся шины, не предназначенные для поперечных скачков. Впереди две знакомые головы, вопящие в панике и лупящие друг друга ладонями, как детсадовские девочки в дворовой драке, будто это может поправить положение. Боковые окна заполняет высокая решетка радиатора «Хаммера», врезавшегося в нас. Я даже не знаю, кто сейчас пытается меня прикончить. Наверное, все в обоих автомобилях.
На все это мне нассать с высокой горки. Я лишь хочу вздохнуть. Кроме шуток. Почему я не могу дышать?
Лапая себя за горло руками в наручниках, я обнаруживаю, что привязной ремень крепко врезался в мой кадык.
Вероятно, дыхание тебе перекрыл ремень, впившийся в трахею, гений.
А почему я в наручниках? Неужели их надела мне Кнопка?
Ремень влип мне в грудь, как пластырь, я не могу даже палец подсунуть, так что передо мной дилемма: оставить ремень на месте и задохнуться или сорвать его и погибнуть от удара. Это закон Мерфи, выбор Хобсона или уловка-22? Я всегда их путал. Я практически уверен, что закон Мерфи имеет какое-то отношение к картошке. Если эта черная полоса продолжится, в мою честь даже могут придумать выражение – посмертно, разумеется.
Дилемма Дэниела.
Броско.
Звучит эффектно.
Да пошло оно! Мне надо дышать. Мои пальцы подбираются к пряжке ремня безопасности, но выбор из моих рук вырван: машина врезается в энергопоглощающую бочку, расплющив ее почище неразложенного кофейного столика, выбросив воду через трещины с такой силой, что боковые окна разлетаются вдребезги. Ремень безопасности держится, но прорезает одежду насквозь до самой кожи. Карман рубашки вспыхивает, и я не могу понять почему, пока не вспоминаю о книжечке спичек, которую держу там, чтобы прикуривать сигары с мундштуком, как у нас Зебом принято праздновать, что мы остались в живых еще неделю. Не несет ли вспышка спичек какой-то символический смысл? Меня окатывает стеклом и водой – болезненно, но хотя бы огонь погашен. Как говорится, у каждой медали…
Ремень удержал меня на месте, но я по-прежнему не могу ни хера дышать. Ради всего, оставьте же меня в покое, на хрен! Бог, Будда, Ганди, Аслан
[46]. Кто угодно. Я вспоминаю, что у меня есть руки, когда кузов машины оседает на своей покоробленной ходовой части и прекращает движение. Я отстегиваю пряжку, проскальзываю по сиденью и делаю жадный вдох, продирающийся через гортань, как битое стекло, но мне наплевать. Мой мозг был в считаных мгновениях от кислородного голодания, а у меня ни одной клетки мозга в запасе, чтобы их терять. Я снова вдыхаю, уже глубже, и чувствую, как моя паника отступает. Образовавшийся вакуум заполняет замешательство.
Что происходит?
Какая это часть моей жизни?
Я в Ирландии, Ливане или в Джерси?
Я толком не знаю, что за типы впереди, но догадываюсь, что они планировали причинить мне вред, так что радуюсь, видя, что они не шевелятся, а их головы обернуты грибами вспученных подушек безопасности. Может, они не выжили. Я думаю, что, раз я отделался достаточно легко, не потеряв сознания, вряд ли стоит надеяться, что им это не удалось.
Значит, это спасение? Неужели? Мои друзья перегруппировались, объединили свои ресурсы и пришли мне на выручку?
Сомнительно. Есть ли у меня друзья? На ум никто не приходит. Что-то там насчет Мадонны и «Би Джиз».
Двое уже мертвы. Какая трагедия, какая группа!
Слышится ужасающий скрежет терзаемого металла, и «Хаммер» сдает назад на пару футов, утаскивая боковую дверцу вслед за собой.
«Надеюсь, прокатный, – недоброжелательно думаю я. – Чтобы двоих этих скурвившихся «фараонов» оглоушили счетом».
«Фараонов»? Они «фараоны». Теперь я припоминаю. Кригер и Фортц.
На меня падает тень, и я с облегчением вижу человека, обрамленного дверным проемом, до недавнего времени шедшим в комплекте с дверцей. Я испытываю облегчение, потому что силуэт человеческий, а не обезьяний, хоть на нем и маска Обамы.
Обезьяний? Кнопка. На самом деле этого быть не могло.
Фигура стремительно наклоняется ко мне, хватая за грудки.
«Мой спаситель», – пытаюсь я сказать, но во рту у меня что-то твердое, и я позволяю ему выпасть мне на колени.
Зуб. Один из моих моляров. Столько лет возни с зубной нитью коту под хвост. А ведь я еще и терпеть не могу зубную нить.
Этот тип мне знаком.
– Спасибо за спасение, – говорю я. Что ж, я вовсе не хочу показаться грубияном.
– Да никакое это не долбаное спасение, отморозок, – произносит знакомый голос.
Веснушка. Помню.
Друг или враг?
Враг. Недвусмысленно и однозначно.
Я сплевываю окровавленный кусочек десны.
– Веснушка. Я за тебя болел, чувак.
Он выволакивает меня из машины, и мы оказываемся в непосредственной близости.
– Не зови меня Веснушкой, – рычит он. – Веснушкой меня зовут мои боссы, и знаешь что? Теперь босс я.
Разумное требование.
– Нет проблем. Как же тебя звать?
Веснушка подгоняет меня к вырубившемуся «Хаммеру». На шоссе пустынно – значит, час или очень поздний, или очень ранний. Как бы там ни было, архангелам потребуется не больше минуты-другой, чтобы нагрянуть сюда, а углядеть раздолбанный «Хаммер» не так уж трудно. Я вижу знак «Силверкап» у съезда. Такой может быть только один.
– Можешь звать меня мистером Ломаном.
Должно быть, он шутит.
– Тебя звать сломанным?
Веснушка вздергивает меня, так что мы стоим нос к носу.
– Совершенно верно. Руди Ломан.
Порой надо посмеяться, даже если тебя за это прикончат.
– Орудие Сломано? Хер мне в сраку. О чем только родители думали?
Кровь ярости бросается Руди в лицо, и веснушки совсем исчезают.
– Руди… Ломан. Никаких «С».
Я все еще не совсем в себе, если понимаете, о чем я. Лицо у меня будто освежевали, тело в говно, но мне кажется, что важно поддерживать беседу.
– Все знают, что в Руди нет никаких «С», Веснушка. Я тебе не тупое орудие… Без обид.
Веснушка наносит мне удар в солнечное сплетение, наверное, причинив какой-то ущерб, но уровень моей боли настолько зашкаливает, что на удар я попросту не обращаю внимания.
– «С» нет в Ломан. И в Рудольф.
До меня доходит.
