Зулейка глянула на свою юбку.
— Не знаю, — сказала она. — купила в Париже.
— Он весьма уродлив, — сказал герцог. — По сравнению с ним тартан Дэлбрейтов куда сообразнее и, по меньшей мере, имеет историческое оправдание. Если вы за меня выйдете, у вас будет право его носить. У вас будет много необычных и интересных прав. Вас примут ко двору. Соглашусь, ганноверский двор
[28] — так, себе. Но это лучше, чем ничего. Ко двору вы будете торжественно представлены. Это для вас ничто? Вас повезут на моей парадной карете. Она подвешена так высоко, что пешеходы едва видят, кто в ней сидит. Она подбита розовым шелком; стенки кареты и козлы украшены моими гербами — никому еще не удавалось их сосчитать. Вы будете носить фамильные драгоценности, которые вам с неохотой отдаст моя тетя. Они многочисленны и великолепны в своих старинных оправах. Мне не хочется хвастаться. Этот разговор для меня унизителен. Но я к вам привязан сердцем и не оставлю драгоценного камня на камне, чтобы вас завоевать. Представьте парюру из одних белых камней — алмазы, белые сапфиры, белые топазы, турмалины. Другая — из рубинов и аметистов, на золотой филиграни. Кольца, в которых флорентийцы когда-то прятали яды. Красные розы для ваших волос, каждый лепесток — полый рубин. Амулеты и пряжки, кушаки и ленты. Да! уверен, вы от изумления заплачете, посмотрев на толику этих безделушек. Верно и то, мисс Добсон, что в книге французских пэров я герцог д’Этрета и де Рош Гийом. Луи-Наполеон пожаловал этот титул моему отцу и галантность в Булонском лесу. У меня дом на Елисейских полях. Во внутреннем дворе швейцарский гвардеец. Он стоит в гамашах, сам ростом шесть футов семь дюймов, егеря едва ли ниже. Куда я ни еду, в моей свите два повара. Оба мастера своего дела, жадные до похвалы. Если я одобрю блюдо, приготовленное одним, другой вызывает его на дуэль. На следующее утро они бьются на рапирах в саду дома, где я в этот момент живу. Вы прожорливы? Если да, знайте, что у меня есть третий повар, который делает исключительно суфле, и итальянский кондитер; не говоря про испанца, приготовляющего салаты, англичанки, делающей жаркое, и абиссинца, готовящего кофе. Вы не заметили следов их мастерства в сегодняшней трапезе? Нет; моя прихоть — можно сказать, вопрос чести — жить в Оксфорде простым студентом. Все, что я ем в этой комнате, приготовили тяжелые и не требующие помощи руки моей домовладелицы миссис Бэтч. И приносят самостоятельные и — если вы не ошиблись — любящие руки ее дочери. У меня здесь нет других услужников. Я обхожусь без личных секретарей. Мне не прислуживает ни один лакей. Вас отвращает столь скромный образ жизни? Вас он никогда не коснется. Если вы за меня выйдете, я вычеркну свое имя из списков колледжа. Предлагаю провести медовый месяц в Байи. В Байи у меня вилла. Там я храню дедушкину коллекцию майолики. Там всегда светит солнце. Сад скрывает от моря длинная оливковая роща. Когда прогуливаешься в саду, море видно только в синих проблесках меж колеблющихся листьев. В тени рощи мерцают несколько богинь. Как вам Канова?
[29] Мне не очень. Но если нравится, богини выполнены в лучшем его духе. Вы любит море? Это не единственный мой дом, на него взирающий. На побережье графства Клэр — иль я не граф Эннискеррийский и барон Шандринский, как записано в книге ирландских пэров? — у меня старинный замок. На отвесной круче стоит он, а под стенами его всегда бушуют волны. Немало кораблей лежат на дне, сокрушенные шумным и безжалостным морем. Но мой замок отважен и крепок. Никакой шторм ему не страшен; и столетия, эти сбившиеся в стайку гурии, своими ласками не склонят его изменить гордому одиночеству. Некоторые титулы мне трудно вспомнить. Я, если не ошибаюсь, барон Ллффцвчлский и… и… посмотрите сами в «Дибретте».
[30] Перед вами принц Священной Римской империи, рыцарь Благороднейшего ордена Подвязки. Посмотрите на меня как следует! Я наследный чесальщик королевских собачек. Я молод. Я красив. Мой нрав приятен, моя репутация безупречна. Коротко говоря, мисс Добсон, я крайне выгодная партия.
— Но, — сказала Зулейка, — я вас не люблю.
Герцог топнул ногой:
— Прошу прощения, — тут же сказал он. — Мне не следовало этого делать. Но… вы, кажется, совершенно меня не поняли.
— Нет, поняла, — сказала Зулейка.
— И что же, — вскричал герцог, нависнув над ней, — вы скажете?
Зулейка, глядя на него снизу вверх, ответила:
— Скажу, что вы, по-моему, жуткий сноб.
Герцог повернулся на каблуке и прошагал к дальней стене. Там он остановился спиной к Зулейке.
— По‑моему, — медленно, задумчиво продолжила она, — исключая, возможно, мистера Эдельвейса, вы самый жуткий сноб, какого я знала.
Герцог посмотрел на нее через плечо. В его взгляде был молчаливый жгучий укор. Зулейке стало жаль его, это читалось в ее взгляде. Она, пожалуй, переусердствовала. Верно, сейчас он для нее никто. Но однажды она его любила. Она не могла этого забыть.
— Идите сюда! — сказала она. — Давайте будем хорошими друзьями. Дайте руку! — Он медленно к ней подошел. — Ну же!
Герцог отдернул пальцы прежде, чем она успела разжать свои. Дважды брошенная колкость до сих пор жалила. Какой ужас, назвать его снобом! Снобом! — его, чья готовность к тому, что определенно назвали бы скандальным мезальянсом, должна была не просто отмести такое обвинение, но подавить его в зародыше! Ослепленный любовью, он забыл, сколь скандален был бы такой мезальянс. Возможно, она, нелюбящая, не столь забывчива? Возможно, она отказалась ради его блага. Да нет, ради собственного. Очевидно, она поняла, что высшие сферы, из которых он к ней взывал, не подходят для ей подобных. Очевидно, она боялась зачахнуть среди непривычных великолепий, не привыкнуть к новой обстановке, навсегда остаться недостойной. Он хотел ее потрясти и слишком преуспел. Теперь следовало облегчить бремя, которое он на нее взвалил.
Сев перед ней:
— Помните, — спросил он, — я говорил про маслобойню в Тэнкертоне?
— Маслобойню? Да.
— Помните, как она называется?
Зулейка наморщила лоб.
Он ей напомнил:
— Она называется «ее светлости».
— Да, конечно! — сказала Зулейка.
— А знаете, почему она так называется?
— Надо подумать… Помню, вы сказали.
— Сказал? Вряд ли. Я сейчас расскажу… Это прохладное строение относится к середине восемнадцатого века. Мой прапрадедушка глубоким стариком женился en troisièmes noces
[31] на молочнице из поместья Тэнкертон. Звали ее Мег Спидуэлл. Он ее встретил в поле несколько месяцев спустя после погребения своей второй герцогини, Марии, дамы знатной и одаренной. Не знаю, приятная ли наружность разожгла в нем юношеский пыл, или он не хотел, чтобы его приятель герцог Дьюлэп, только что нашедший себе невесту на маслобойне, превзошел его в милом чудачестве. (Читали об этом случае у Мередита?
[32] Нет? Прочитайте.) Настоящей ли любовью, погоней ли за модой был движим мой предок, но вот уже забили колокола, в парке рубили в честь Мег Спидуэлл старейший вяз, а дети разбрасывали ромашки, по которым ступала Мег Спидуэлл, бойкая девица, гордая и счастливая. Герцог ей надарил уже кучу прекрасных подарков; но все это, говорил он, ничтожный хлам в сравнении с главным подарком, который обеспечит ей вечное блаженство. После свадебного завтрака, когда сквайры разъехались на кобах, а их дамы в каретах, герцог вывел новобрачную из зала и привел ее за руку к небольшому белокаменному строению, новому и нарядному, с двумя решетчатыми окнами и блестящей зеленой дверцей между ними. Туда он велел ей зайти. Трепеща от волнения, она повернула ручку. В следующий миг она отшатнулась, красная от стыда и злости, — отшатнулась от милейшей, белейшей, чистейшей маслобойни, где было все, чего могла бы пожелать самая требовательная молочница. Герцог велел ей утереть слезы, потому что не пристало знатной даме в день свадьбы плакать. «А спасибо, — сказал он посмеиваясь, — черт побери! как вино, со временем только зреет». Герцогиня Мег скоро забыла этот обидный свадебный подарок, в таком восторге она была от других, великолепных принадлежностей ее новой жизни. Платья из тонкого шелка, юбки с фижмами, пудренная комната, кровать с балдахином — кровать больше комнаты, где она раньше спала с сестрами, в комнате куда больше отцовского домика; и служанка Бетти, которая в деревенской школе щипала ее и дразнила, а теперь так кротко прислуживала и так дрожала от страха, получая нагоняи; и каждый день к столу подаваемые изысканные горячие блюда, и светские речи и взгляды славных юношей, приглашаемых герцогом из Лондона, — от всего этого герцогиня Мег сделалась счастливейшей герцогиней во всей Англии. Она была как дитя в стогу сена. Но вот чистый восторг новизны прошел, и она стала на свое положение смотреть серьезнее. Она задумалась о своих обязанностях. Она вознамерилась делать все, что положено делать знатной даме. Она дважды в день изображала хандру. Погружалась в таинства ломбера и макао. Сидела часами, склонившись над пяльцами. С учителем верховой езды выезжала каждый день на лошади. Учитель музыки наставлял ее в игре на спинете; учитель танцев — в менуэте, триумфе и задоре. Все эти благородные умения давались ей с великим трудом. Лошадь ее пугала. Каждое утро она ждала с дрожью час, когда ту приведут из конюшни. Уроки танцев ее ужасали. Сколько ни старалась, она топала на паркете, как на деревенской лужайке. Уроки музыки ее ужасали. Непослушные ее стараниям пальцы неуклюже стукали по клавишам спинета, а ноты на пюпитре вызывали то же мучительное недоумение, что и черные и красные нитки на картах, за которые она бралась за игорным столом, что и золотые и красные нитки, которые на пяльцах все время рвались и провисали. Но она упорствовала. День за днем она проводила в угрюмых стараниях сделать из себя знатную даму. Однако мастерство не приходило к ней, надежда гасла; оставалось одно тупое старание. Из всех благородных умений она преуспела только в хандре, ставшей беспросветной и непритворной. Изысканные горячие блюда перестали вызывать аппетит. Под тонким шелковым пологом она всю ночь металась заплаканная и забывалась в дреме лишь на рассвете. Бетти она почти не бранила. Когда-то здоровая и цветущая, она в зеркале видела бледное, худое лицо; славные юноши теперь смотрели больше не на нее, а в бокал и на игральные кости. И каждый раз, когда она встречала герцога, тот глядел на нее с насмешливой улыбкой. Медленно и верно герцогиня Мег сходила на нет… Пока однажды весенним утром не исчезла совсем. Бетти принесла чашку шоколада в постель, но та была пуста. Она подняла тревогу. Госпожу всюду искали, но нигде не могли найти. Известили господина — тот, ничего не сказав, дал слуге знак одеть его и отправился туда, где ожидал ее встретить. И встретил: вот она, изо всех сил сбивает и сбивает масло. Рукава у нее были закатаны выше локтя, юбка подоткнута высоко; увидев через плечо герцога, она покрылась румянцем, а глаза ее зажгла тысяча благодарностей. «Ах, — воскликнула она, — какой бы я сделала реверанс, да не могу отпустить ручки а то все испорчу!» И с тех пор утром она просыпалась и вставала с птицами, и шла, припевая, на рассвете в маслобойню, чтобы там для удовольствия заниматься милым низким ремеслом, которым раньше занималась из нужды. А по вечерам, с табуреткой под мышкой и ведром в руке, шла она в поле и звала коров, как прежде. Другие, возвышенные умения больше ее не влекли. Она с ними распрощалась. И былая радость жизни возвратилась к ней. Глубоко она спала и сладкие под тонким шелковым пологом видела сны, пока птицы не звали ее на работу. Щеголяла она как никогда в дорогих своих побрякушках, ели с небывалым аппетитом изысканные горячие блюда и бранила пуще прежнего бедную служанку Бетти. И снова она стала для славных юношей предметом восхищения и обожания. А муж для нее сделался мудрейшим и добрейшим человеком на свете.
