Уже совсем рассвело. Умолк тихий монотонный звук, оттенявший в его душе ужасы ночного бдения. Но горевшая по-прежнему лампа напоминала о прошедших часах. Герцог ее потушил; погасив тусклый свет, он как будто совершенно освободился.
Раскинув руки, он приветствовал восхитительный день и все восхитительные дни, что ему предстояли.
Он высунулся из окна, упиваясь рассветом. Боги над ним шутили? Жутким был вопль гиены в ночи. Но теперь его черед. Он будет смеяться последними всех громче.
И вот он уже в самое утро изливал свой смех, представляя то, что будет; птицы на деревьях Тринити и тем более императоры через дорогу весьма удивлялись.
Глава XIV
Тысяч, бессчетных тысяч рассветов дожидались на Брод-стрит императоры, счисляя медленные долгие часы до конца ночи. Мысли об утраченном величии особенно тревожат их по ночам. Днем у них есть некоторые развлечения. Окружающие жизни им небезынтересны — эти мимолетные жизни, что так спешно друг друга сменяют. Их, древних, не перестает удивлять юность. А равно смерть, не приходящая к ним. Смерть или юность — что, часто задавались они вопросом, прекраснее? Но не к добру двум этим вещам сочетаться. Недобрым был наступивший великий день.
Герцог давно уже заснул, а смех его все звенел в ушах императоров. Почему герцог смеялся?
Они себе сказали: «Мы старые, сломленные, в чужом краю. Есть вещи, которых нам не понять».
Недолгой была рассветная свежесть. На небе со всех компасных направлений собрались темно-серые тучи. Заняв позиции, будто согласно стратегическому плану, они сосредоточились и по сигналу двинулись на землю, остановив затем свои сокрушительные войска в ожидании приказаний.
Где-то под их прикрытием, источая адскую жару, проходило солнце. От духоты не щебетали даже птицы на деревьях Тринити. Не шелестели даже листья.
Через ограду и на дорогу шнырнул хилый облезлый кот, силясь изобразить тигра.
Обстановка была мрачная и гнетущая.
Миновали часы. На Брод-стрит одна за другой появлялись приметы пробуждения.
Чуть позже восьми, как обычно, изнутри открылась парадная дверь в жилище герцога. Императоры приготовились к появлению тучки пыли, которое вскоре произошло, и той, которую тучка эта предвещала. Первое явление дочки домохозяйки было для них каждый день примечательным моментом. Кейти! — они ее помнили ковыляющим младенцем; затем девчонкой она неслась в школу: ноги, передник и развевающиеся золотистые волосы. И вот уже ей шестнадцать. Из собранных на затылке волос скоро сделают пучок. Большие голубые глаза ее не изменились; но давно уже она передники сменила на фартуки, стала степенной соответственно возрасту и положению, и хотела, чтобы Кларенс, двенадцатилетний брат, смотрел на нее как на тетю, а не сестру. Императоры всегда предрекали, что она будет хороша, когда вырастет. Так и вышло.
Появившись неспешно, на метлу уставив взгляд, столь сосредоточенно сметая пыль с крыльца и тротуара, а затем исчезнув и возвратившись с ведром и щеткой, преклонившись перед крыльцом и с такой страстью за него взявшись, небольшую свою душу она заполняла не мыслями о достоинстве физического труда. Она в обязанностях, которым недавно завидовала Зулейка, видела то же, что вчерашним утром в них видела та. Императоры давно заметили, что в каникулы их любимица с крыльцом обращалась небрежно и нерадиво. Они знали ее тайну и всегда (ибо кого долгое пребывание в Англии не сделает сентиментальным?) тешили себя надеждой на романтический союз между ней и «неким юным джентльменом», как они лукаво прозвали герцога. Его неизменное равнодушие казалось им почти личным оскорблением. Разве найдется в Англии девица милей и добрей, чем их Кейти? Внезапное вторжение Зулейки в Оксфорд особенно огорчило их, разбив последнюю надежду на то, что Кейти с герцогом придет к алтарю, а оттуда в высшее общество и будет жить долго и счастливо. Можно только радоваться, что у них не было возможности этими глупыми фантазиями забить голову Кейти. Та всегда знала, что ее любовь тщетна. Она давно смирилась со своей долей. Лишь вчера в ее чувства проникла горечь. Кейти захлестнула ревность, едва она увидела на пороге Зулейку. Вводя гостью к герцогу, она с одного взгляда поняла, что у него на сердце. Два-три раза подслушивать в замочную скважину, чтобы подтвердить подозрение, было необязательно. Эти неформальные аудиенции все же ее удивили, она едва верила собственному уху тем, что женщине возможно не любить герцога. Ревность к «этой мисс Добсон» на время сменилась жалостью к нему. Ноша, с которой она сама так легко смирилась, казалась слишком тяжелой для ее героя. Кейти жалела, что ее ухо оказалось у двери.
Этим утром, склонившись над «его» крыльцом, она в состав втираемой в крыльцо жидкости добавила слезы из голубых своих глаз. Поднявшись, она фартуком вытерла руки и руками вытерла глаза. Она замешкалась у двери, не желая показывать матери, что плакала. Вдруг ее блуждающий взгляд застыл в жгучей злобе. Она узнала направлявшуюся к ней персону — нет, не «эту мисс Добсон», как ей на долю мгновения показалось, но немногим лучше.
Выше сказано, что в помещении Мелизанда. была очевидно французской горничной. Вне помещения она была столь же очевидно Зулейкиной. Не потому, что намеренно ей подражала. Сходство возникло в силу преданности и близости. Природа никаких оснований для него не дала. Ни обликом, ни цветом они не были схожи. Выше сказано, что Зулейка, строго говоря, не была красивой. Мелизанда, как и большинство француженок, была, строго говоря, невзрачной. Но ее вид и осанка, вся ее манера держаться, была, как у всякой хорошей горничной, точной репликой госпожи. Наклон головы, смелость взгляда и блеск улыбки, неспешная покачивающаяся походка, на бедро положенная рука — все это была она, но все это была и Зулейка. Мелизанда не была покорительницей. Лишь один мужчина — помолвленный с нею официант из кафе «Туртель» по имени Пеллеас — за ней ухаживал; и других любовей она никогда не алкала. Но вид у нее был победительный, ненасытимый победами и «грозный, как полки со знаменами».
В руке, на бедре не лежавшей, она несла письмо. А на плечах ее была вся тяжесть ненависти, которую Кейти питала к Зулейке. Но этого Мелизанда не знала. Она шла неспешно, смелым взглядом изучая номера на дверях.
Кейти поднялась на крыльцо, дабы низким ростом не ослабить эффект своего презрения.
— Добрыдень. Тут ли герцог Д’Орсей проживает? — спросила Мелизанда, точная, насколько может быть точным B подобных материях галл.
— Герцог Дорсетский, — подчеркнула Кейти с сухой сдержанностью, — живет здесь. «А вы, — сообщила она глазами, — вы, во всех ваших черных шелках, всего лишь наймитка. Я мисс Бэтч. Для развлечения занимаюсь уборкой. Я не плакала».
— Тогда, пожалуйста, вознесите это сейчас же. — сказала, протягивая письмо, Мелизанда. — Это мисс Добсон написала. Ничуть неотложно. Ответ жду.
«Вы уродливая, — сказали глаза Кейти.» — А я очень мила. У меня оксфордский цвет лица. Я играю на пианино». Но губы сказали только:
— Его светлость не беспокоят раньше девяти.
