Гостиная была закрыта. Миссис Бэтч дважды постучала, не получив ответа. Она вошла, огляделась в полутьме, глубоко вздохнула, зажгла спичку. В глаза бросился листок бумаги на столе. Миссис Бэтч нагнулась. Вырванный из тетради кусок линованной бумаги содержал выведенный аккуратно вопрос: «К чему Жизнь без Любви?» Последнее слово и вопросительный знак чуть расплылись, как будто от слезы. Спичка догорела. Домовладелица зажгла другую, еще раз прочла надпись, дабы осознать весь ее пафос. Села в кресло. Проплакала в нем несколько минут. Затем, растратив все слезы, вышла на цыпочках и очень тихо затворила дверь.
На последнем лестничном пролете она увидела дочку, которая только что закрыла парадную дверь и шла по коридору.
— Бедный мистер Ноукс… ушел от нас, сказала мать.
— Ушел? — равнодушно переспросила Кейти.
— Да, ушел, бессердечная ты девчонка. Это что у тебя такое? Да это же печной графит! И что ты с ним делала?
— Мама, оставь меня в покое, пожалуйста, — отвечала бедная Кейти. Она сделала свое скромное дело. Свою скорбь она выразила, как сумела, там, где прежде выражала свою любовь.
Глава ХХI
А Зулейка? Она поступила мудро и была там, где ей следовало быть.
Ее лицо поднималось над поверхностью воды, окруженное темными волосами, наполовину всплывшими, наполовину утонувшими. Глаза ее были закрыты, раскрыты губы. Офелия в ручье не выглядела столь умиротворенной.
«Как существо, рожденное в волнах»
[113]
Зулейка безмятежная лежала.
Локоны ее мягко колебались на воде или уходили под воду и там запутывались и распутывались. В остальном она была неподвижна.
Что ей теперь позабавившие ее любови, которые она вдохновила? жизни, потерянные из-за нее? Она уже не думала о них. Отрешенно лежала она.
Густой пар поднимался непрестанно от воды, превращаясь на оконном стекле в капли. В воздухе стоял сильный запах фиалок. Это цветы скорби; но здесь и сейчас их запах ничего не значил; ибо фиалковым экстрактом для ванны Зулейка пользовалась всегда.
Ванная комната не была привычного ей бело-блестящего рода. Стены были в обоях, а не в кафеле, сама ванна из черной лакированной жести, обрамленной красным деревом. По приезде вся эта обстановка ее весьма огорчила. Но ей помогало с ней смириться незабытое прошлое, в котором любая ванна была недоступной роскошью, — те времена, когда дозволенное ей богами ограничивалось небольшой и неполной жестянкой с нетеплой водой, которую недружелюбная к гувернанткам горничная со стуком ставила рядом с дверью спальни. А сегодня ванну приятнее делал еще более резкий контраст с тем, в каком состоянии она только что пришла домой: мокрая, дрожащая, облепленная одеждой. Поскольку ванна эта была не простой роскошью, а необходимой мерой предосторожности, верным спасением от простуды, Зулейка нежилась в ней тем более благодарно, пока с горячими полотенцами не пришла Мелизанда.
Чуть раньше восьми она была полностью готова спуститься к обеду, с чрезмерно здоровым румянцем и паче обыкновения голодная.
По пути вниз, однако, сердце ее екнуло. Из-за большого своего опыта гувернантки она не могла вполне успокоиться, живя в частном доме: ее преследовала боязнь повести себя неудовлетворительно; все время она была начеку; тень увольнения нелепым образом над ней нависала. Сегодня ей сложно было прогнать эти глупые мысли. Если дедушке уже известно двигавшее юношами побуждение, обед с ним может пройти довольно натянуто. Он ей может прямо сказать, что лучше бы он ее не приглашал в Оксфорд.
Она увидела дедушку через раскрытую дверь гостиной — величественного, укрытого пышной черной мантией. Первым желанием было убежать; с ним она справилась. Она вошла, не забывая, что нельзя улыбаться.
— Ах, ах! — сказал ректор, со старомодной игривостью тряся пальцем. — И что скажешь в свое оправдание?
Она почувствовала облегчение, но в то же время была немного поражена. Неужели он, взрослый ответственный человек, может быть столь легкомысленным?
— Ох, дедушка, — ответила она, склонив голову. — Что я могу сказать? Это… это очень, очень ужасно.
— Ну ладно, ладно, милая. Я же шучу. Если не скучала, прогул не засчитывается. Ты где была весь день?
Стало ясно, что Зулейка неверно его поняла.
— Я вернулась только что с реки, — серьезно сказала она.
— Да? И что, наша команда сделала четвертый обгон?
— Н-не уверена, дедушка. Там столько всего произошло. И… я тебе за обедом все расскажу.
— Да, но сегодня, — сказал он, показав на мантию, — не могу тебе составить общество. Гребной банкет, понимаешь ли. Я председательствую.
Зулейка забыла про гребной банкет, и хотя не вполне понимала, что это такое, предчувствия ей говорили, что сегодня он пройдет неудачно.
— Но, дедушка… — начала она.
— Дорогая, я не могу отгородиться от жизни колледжа. И, увы, — сказал он, глянув на часы, — мне пора идти. После обеда, если хочешь, приходи посмотреть с балкона. Будет, наверное, шум и гам, но все по-доброму и — мальчишки есть мальчишки — простительно. Придешь?
— Возможно, дедушка, — неловко сказала она. Оставшись одна, она не знала, смеяться или плакать. Ее выручил дворецкий, сообщивший, что подан обед.
Увидев вышедшую из Солонницы на передний двор фигуру ректора, группа облаченных в мантии членов совета колледжа умолкла. Они в большинстве только что услышали новость и (как это принято в университете) отнеслись к ней скептически. Их сомнения привели к тому, что трое-четверо побывавших на реке донов уже почти готовы были поверить, что вкралась какая-то ошибка и их сегодня в этом мире иллюзий как-то особенно обманули. Эту теорию опровергало явное отсутствие студентов. Или это тоже иллюзия? Мыслителям, проворным в мире идей, знающим толк в книгах, трудно было нащупать истину в этом вопросе подлинной жизни и смерти. Вид ректора их ободрил. В конце концов, он ответственное лицо. Он отец сбившейся с пути стаи, дедушка прекрасной мисс Зулейки.
Они, как и она, не забыли ему при встрече не улыбнуться.
— Добрый вечер, джентльмены, — сказал он. — Буря, кажется, закончилась.
Вполголоса ему отвечали:
— Да, ректор.
— И как выступила наша лодка?
Последовало шаркающее молчание. Все посмотрели на помощника ректора: сообщить новость или доложить галлюцинацию явно полагалось ему. Его вытолкнули вперед — крупного мужчину нервно щипавшего большую бороду.
— По правде говоря, ректор, — сказал он, мы… мы сами не знаем.
[114] — Тут он, нельзя иначе это назвать, захихикал. Это уронило его в глазах товарищей.
