– Конечно, нет. Так, я приготовила им к чаю куриные ножки.
– Она говорила с тобой и папой о том, что будет делать дальше?
– Нет.
– Мам, ты очень устала. Это ведь слишком, да? Ее присутствие.
Я задерживаю дыхание, придвигаюсь ближе к двери.
– А что остается? – повышает голос мама. – У нас нет выбора. Мы не можем выгнать ее на улицу. Она наша дочь. Окажись на ее месте ты, мы делали бы для тебя то же самое.
– Знаю, – раздраженно соглашается Пиппа, – но у нас с Тоддом такое впечатление, будто Бекка считает, что может оставаться тут вечно.
– Все сложно…
– Ей сложно, да, а как же вы с папой?
– Я многое делаю для вас с мальчиками, – замечает мама. – И сейчас я нужна Ребекке.
– Давай смотреть на ситуацию трезво. Папа уж никак не сможет месяцами выдерживать орущего младенца…
В груди закипает злость. Хочу закричать ей в лицо: «А Оскара и Тео он, значит, в любое время выдержать может?!»
– Думаю, тебе надо высказать ей свою позицию. Иначе она решит, что может жить здесь вечно.
Открываются ящики.
– У нее нет такого Тодда. – Звякают ножи и вилки. – Она недавно потеряла мужа…
– Да, но…
– Скажу честно, с ней не всегда легко, ситуация далеко не идеальная, однако…
– Ну тогда скажи ей, чтобы уезжала!
Я толкаю дверь.
– Прости, я не имела в виду… – быстро извиняется бледнеющая Пиппа. – У меня был тяжелый день и… Правда, я не имела в виду… – повторяет она, приближаясь ко мне.
Отшатываюсь и выставляю руки вперед. Мама переводит взгляд с Пиппы на меня и обратно.
– Я лишь говорила маме…
– Я все слышала. – Голос дрожит от злости. – С самого моего возвращения ты ревновала.
– Ревновала?
– Ты всю жизнь была испорченной, Пиппа, – срываюсь на крик я.
– Неправда!
Мама делает к нам шаг.
– Пожалуйста, успокойтесь обе. Давайте поговорим о…
– Ты знаешь, каково это – потерять близкого? Каждую ночь ложиться в постель и засыпать в слезах?
– Я представляю…
– Нет. Ничего ты не представляешь. Я больше никогда не увижу Олли, у моего ребенка не будет отца, а тебя волнует только одно: как ситуация скажется на тебе!
Мама захлопывает кухонную дверь.
– Хватит. Мальчики услышат.
Разворачиваюсь к маме с твердым намерением задать вопрос, который терзал меня большую часть детства.
– Почему ты никогда, никогда за меня не заступаешься? Когда Пиппа испортила мой рисунок, ты сказала, что я сама виновата, раз оставила его на кухне!
– Это было так давно… – Мама поражена, что я так долго держала в себе эту обиду.
– Я всегда чувствовала, что я недостаточно хороша.
– Ох, Ребекка, – вздыхает мама, пытаясь подобрать слова. – Послушай, мы все устали…
– Я не устала! – Я собираюсь с духом. – Хотя ты права, ситуация не идеальная. Я уеду. Вернусь в Лондон.
– Ребекка, – умоляет мама. – Я не хочу, чтобы ты уезжала.
– Ну, это уже перебор, – заявляет Пиппа, когда я открываю дверь. – Я не говорила про сейчас, я только пыталась донести, что тебе нужно планировать будущее, что нужно…
– Пиппа! – поворачиваюсь я к ней. – Помалкивай, пока я не сказала то, о чем потом буду искренне жалеть.
Поднимаясь по лестнице, я слышу, как мама говорит с Пиппой, и, к моему изумлению, кажется, она ее хорошенечко отчитывает.
29
Водитель такси сворачивает в респектабельный район Ноттинг-Хилл и останавливается у стильного белого здания с крутыми ступеньками, что ведут к двери.
– Я могу принять ваше предложение погостить? – спросила я Глитца, позвонив ему с винчестерского вокзала.
Когда я ушла, в доме началось черт-те что. Мама была в слезах; Пиппа собирала Оскара и Тео, которые хором возмущались, ведь мультфильм еще не закончился.
– Я хочу свободы, – доказывала я отцу, который вернулся из поездки за фарфором с мистером Пулленом.
– Куда же ты поедешь? – возражал папа. – Тебе нужно себя беречь. Останься, пожалуйста. Мы все уладим.
Но я не могла не убраться.
– Ты вернешься, правда? – спросила мама со страхом в глазах.
– Ну и ну, Ребекка, ты к нам на всю жизнь, что ли? – кряхтит Глитц, поднимая мой багаж вверх по каменной лестнице.
Отвечаю, что так спешила, что просто побросала все, что попалось под руку.
В моей комнате стоят цветы. Есть телевизор с подборкой дивиди-дисков. На прикроватном столике стопка журналов. В примыкающей ванной выставлены лавандовые масла и гели для душа с ароматами розы и герани. Говорю Глитцу, что могу переехать и навсегда. Он вскидывает брови, а потом сообщает, что Марти уехала навестить семью в Америке, поэтому в доме только мы.
– Замечательно, – отзываюсь я, изо всех сил стараясь не расплакаться.
– Так ты расскажешь, что случилось? – Глитц присаживается рядом со мной на край постели. – Марти всегда говорит, что мы, британцы, слишком замкнутые; а на самом деле надо давать себе волю.
– Когда я злюсь, я поднимаюсь на вершину холма Святой Екатерины и ору. Мы с Олли так раньше делали.
Смотрю в окно спальни, затем поворачиваюсь к Глитцу и вижу выставленную подушку.
– Вперед, – говорит он.
Я неуверенно бью в нее кулаком.
– Посредственно, – пожимает плечами Глитц.
Бью сильнее.
– Уже лучше.
Луплю что есть сил.
Представляю лицо Олли тем утром, когда он умер. «Я очень тобой горжусь», – сказал он. Я по-прежнему не слышу его голос. Поговори со мной, Олли. Пожалуйста, вернись.
Я колочу подушку, пока, наконец, не выдыхаюсь.
Вечером, распаковав вещи и приняв ванну, я подхожу к Глитцу на кухне. Он слушает оперу и готовит пасту с чесноком и травами.
– Простите, что вывалила на вас… Вы мой начальник, а тут я со своими драмами.
– Мы друзья. Надеюсь, ты голодная. Должно быть, сегодня много калорий сожгла.
– Ага, кому нужен тот спортзал?
Глитц смеется, сливая пасту в дуршлаг. Мне на колени запрыгивает черный кот. Глитц говорит, что его зовут Бонд.
– Бонд, Джеймс Бонд, – глажу я его.
Беседуем про дела галереи и семью Марти. Довольное урчание Бонда действует крайне успокаивающе.
– Глитц, это не навсегда так, правда? – спрашиваю я за ужином.
