— Камень? Какой камень?
— Чтобы носить на шее, «камень-спасенье», так его Нихил назвал. Ловушка для душ, которую привезли из дальних стран. Дукер её носил, хоть ему это было и не по нраву, потому что ловушка предназначалась для Колтейна, чтобы он не исчез бесследно. Конечно, мы, виканцы, знали, что он не исчезнет. Знали, что воро́ны прилетят за его душой. Старики, которые явились сюда, те, что травят меня, говорят о ребёнке, который родился в племени. Ребёнке некогда пустом, но наполнившемся, когда прилетели воро́ны. А они прилетели.
— Колтейн переродился?
— Переродился.
— А тело Дукера исчезло, — пробормотал Смычок. — С дерева.
— Да! И потому я берегу его кобылу, чтобы вернуть, когда он возвратится. Я ехал с ним, Скрипач!
— И он выбрал тебя и ещё горстку воинов охранять беженцев. Тебя, Темул, а не только Нихила и Бездну.
Взгляд тёмных глаз Темула затвердел, виканец ещё раз посмотрел на Смычка, затем кивнул:
— Я сейчас же пойду к адъюнкту.
— Да ведёт тебя Госпожа, командир.
Темул замешкался, затем сказал:
— Сегодня ночью… ты видел…
— Я ничего не видел, — ответил Смычок.
Юноша резко кивнул, затем вскочил в седло, ухватил поводья длиннопалой, покрытой сеткой шрамов рукой.
Смычок смотрел ему вслед, когда виканец ускакал во тьму. Ещё некоторое время сержант неподвижно сидел на валуне, а затем медленно опустил лицо в ладони.
Все трое уже сидели. Свет ламп заливал комнату в шатре. Рассказ Шика завершился, и, казалось, оставил после себя лишь тишину. Гэмет посмотрел в свою чашу, заметил, что она опустела, и потянулся за кувшином. Но обнаружил, что и тот пуст.
Усталость одолевала его, но Гэмет знал, что не может сейчас уйти. Тавор только что рассказали сперва о героизме брата, а затем — о его смерти. Ни одного «мостожога» не осталось в живых. Сам Тайшренн осматривал тела, был свидетелем захоронения в Лунном Семени. Но, девочка, Ганос искупил свою вину — очистил родовое имя. По крайней мере, он сделал это. Однако именно здесь и крылась самая глубокая рана. Она ведь пошла на чудовищные жертвы, чтобы восстановить честь семьи. Но Ганос никогда и не был предателем; и он не нёс ответственности за смерть Лорн. Как Дуджека, как Скворца, его объявили вне закона лишь обманно. Не было никакого бесчестья. А значит, жертвовать юной Фелисин, в конце концов, было… не нужно.
И хуже того. Жуткие откровения. Шик сказал, что Императрица надеялась высадить Войско Однорукого на северном побережье, чтобы нанести двойной удар по Воинству Апокалипсиса. Более того, ожидалось, что командование примет на себя Дуджек. Гэмет понимал ход мыслей Ласиин — доверить судьбу Империи в Семи Городах новоназначенной, молодой и непроверенной адъюнкту… для этого пришлось бы слепо в неё поверить.
Но Тавор-то считала, что Императрица поверила. А теперь узнала, что степень доверия была куда меньше… о, боги, что за Худова ночка выдалась.
Дуджек Однорукий всё равно приплывёт — с жалкими тремя тысячами, которые только и остались от его Войска. Но он опоздает, и — по безжалостной оценке Шика и Тайшренна — дух его сломлен. Смертью его старейшего друга. Гэмет мог только гадать, что же ещё произошло там — в далёкой и ужасной империи под названием Паннион.
Стоило ли оно того, Императрица? Стоило ли таких чудовищных жертв?
Гэмет решил, что Шик слишком много сказал. Детали планов Ласиин следовало передавать через более осторожного, менее эмоционально раненного человека. Если уже правда была настолько важна, её следовало открыть адъюнкту задолго до этой ночи — когда это вообще имело значение. Сказать Тавор, что Императрица не слишком ей доверяла, а закончить оглушительным ударом: адъюнкт теперь — единственная надежда Империи в Семи Городах… мало кто из живых людей не упал бы на колени от такого.
Лицо адъюнкта ничего не выражало. Она откашлялась:
— Хорошо, Шик. Ещё что-то?
На миг странные глаза Главы Когтей чуть расширились, затем он покачал головой и поднялся.
— Нет. Желаете передать слово Императрице?
Тавор нахмурилась:
— Слово? Нет, никакого слова. Мы выступили в поход в Священную пустыню. Ничего более не нужно говорить.
Гэмет заметил, что Шик колеблется, затем Глава Когтей сказал:
— Ещё кое-что, адъюнкт. Скорее всего, в вашей армии есть поклонники Фэнера. Не думаю, что истину о… падении… этого бога можно скрыть. Похоже, повелитель войны отныне — Тигр Лета. Армии вредно скорбеть; да что там, горе — погибель для любой армии, как мы все отлично знаем. Вероятно, какое-то время перестройка будет трудной — стоит приготовиться к дезертирству…
— Дезертиров не будет, — веско перебила его Тавор. — Портал слабеет, Глава Когтей. Даже базальтовый ящик не в состоянии полностью блокировать воздействие моего меча. Если вы хотите покинуть нас сегодня ночью, рекомендую поторопиться.
Шик воззрился на неё сверху вниз:
— Мы тяжко ранены, адъюнкт. И боль сильна. Императрица надеется, что вы проявите должную осторожность и не станете предпринимать рискованных действий. Не отвлекайтесь ни на что по дороге в Рараку. Наверняка враг попытается сбить вас с пути, измотать мелкими стычками и налётами…
— Вы — Глава Когтей, — сказала Тавор, в голосе её вдруг зазвенело железо. — К совету Дуджека я прислушаюсь, ибо он — солдат, военачальник. До его прибытия я буду полагаться на свою интуицию. Если Императрица недовольна, она вольна меня заменить. Это всё. До свидания, Шик.
Поморщившись, Глава Когтей повернулся и безо всяких церемоний шагнул на Имперский Путь. Врата рассыпались за ним, оставив после себя лишь сухой запах пыли.
Гэмет тяжело вздохнул, опасливо поднялся с шаткого походного стула.
— Адъюнкт, примите мои соболезнования по поводу потери вашего брата.
— Спасибо, Гэмет. Теперь иди поспи. И зайди по дороге…
— В шатёр Ян’тарь. Да, адъюнкт.
Она вздёрнула бровь:
— Что это? Осуждение?
— Да. Не только мне нужно спать. Худ бы нас побрал, мы ведь даже ничего не ели сегодня вечером!
— До завтра, Кулак.
Он кивнул:
— Да. Доброй ночи, адъюнкт.
Когда Смычок вернулся, у затухающего костра сидела только одна фигура.
— Чего это ты не спишь, Спрут?
— Выспался уже. А ты завтра будешь ноги волочить, сержант.
— Не думаю, что сегодня ночью смогу уснуть, — пробормотал Смычок и уселся, скрестив ноги, напротив дородного сапёра.
— Это всё дела дальние, — пророкотал Спрут, бросая в огонь последний кизяк.
— Но чувство такое, будто совсем рядом.
