Высший маг был слишком увлечён, чтобы заметить, как напанец шагнул вперёд и замахнулся. Однако рука Корболо Дома замерла, едва до него дошёл смысл слов Камиста Релоя. Глаза военачальника медленно расширились. Потом он покачал головой:
— Нет, это было бы слишком рискованно. Впустить Когтей в лагерь, значит поставить под угрозу всех. Их цели предсказать невозможно…
— А нужно ли?
— О чём ты?
— Корболо Дом, мы — «Живодёры». Убийцы Колтейна, Седьмой и легионов у Арэна. Более того, у нас — кадровые маги для Воинства Апокалипсиса. И наконец, кто будет командовать этой армией в день сражения? Сколько причин у Когтей ударить по нам — причём именно по нам? Каковы шансы Ша’ик, если все мы будем мертвы? Зачем убивать саму Ша’ик? Мы можем сражаться в этой войне без неё и её проклятой богини — мы уже это делали. И мы собираемся…
— Хватит, Камист Релой. Я понял твою точку зрения. Ты опасаешься, что богиня позволит Когтям пройти… чтобы разобраться с нами. С тобой, Фебрилом и со мной. Возможность интересная, но я всё равно считаю её сомнительной. Богиня слишком властна, слишком увлечена своими эмоциями, чтобы строить такие изощрённо коварные планы.
— Ей не требуется начинать эту интригу, Корболо Дом. Ей достаточно осмыслить предложение, а затем решить: соглашаться или нет. Дело в коварстве не Богини, а Когтей Ласиин. А разве ты сомневаешься в одарённости Шика?
Корболо Дом, что-то прорычав себе под нос, на мгновение отвёл взгляд.
— Нет, — наконец признал он. — Но я определённо исхожу из того, что богиня не в том расположении духа, чтобы принимать сообщения от Императрицы, Шика или любого, кто отказывается преклонить колени перед её волей. Ты надумал себе кошмар, Камист Релой, и теперь приглашаешь меня погрузиться в него. Я отказываюсь от этого приглашения, Высший маг. Мы хорошо защищены и слишком далеко зашли в своих усилиях, чтобы об этом тревожиться.
— Корболо Дом, я жив до сих пор благодаря своему таланту предсказывать, что собираются предпринять мои враги. Солдаты говорят, будто ни один план битвы не выдерживает столкновения с врагом. Но игра интриг — нечто совершенно противоположное. Планы вытекают из постоянного соприкосновения с противником. И поэтому продолжай на своих условиях, а я продолжу на своих.
— Как пожелаешь. А теперь оставь меня. Уже поздно, и я бы хотел поспать.
Высший маг на мгновение упёрся в напанца странным взглядом, затем повернулся и вышел из помещения.
Корболо ждал, пока внешний полог шатра не хлопнул, открываясь, после закрылся. Он продолжал прислушиваться и успокоился, только когда услышал, как стоявший у выхода телохранитель затягивает завязки полога.
Допив остатки вина — безумно дорогое, а на вкус не отличить от портового пойла, которым я давился на Острове, — он отшвырнул кубок и подошёл к куче подушек в дальнем конце комнатки. Кровати в каждой комнате. Интересно, что это обо мне говорит? Правда, все остальные не для сна, да. Только эта…
В передней комнате, по другую сторону шёлковых перегородок, на куче подушек, где её оставил Корболо, неподвижно лежала женщина.
Непрерывное употребление огромных доз дурханга — как и любого другого дурмана — приводит к ослаблению его действия. До тех пор, пока слой бесчувственного онемения держится, — полезный барьер на случай, когда тебя поднимают за волосы, а потом бросают, — за ним остаётся холодная бдительность.
Это полезно, как и обряды, проведённые над ней её господином, ритуалы, разрушающие слабость удовольствия. Теперь невозможно потерять себя, уже нет: разум больше не воюет с чувствами, поскольку у неё больше нет чувств. Невелика потеря, к своей радости обнаружила она, в её жизни до инициации было мало событий, способных посеять тёплые воспоминания детства.
Вот почему она хорошо подходила для этой задачи. Издавала правильные звуки удовольствия, скрывая своё безразличие к своеобразным предпочтениям Корболо Дома. И лежала неподвижно, даже не обращая внимания на то, как горло забивается мокротой почти жидкого дыма дурханга, — столько времени, сколько потребуется, прежде чем незаметные, безвкусные капли, которые она добавила в его вино, подействовали.
Когда она услышала его глубокое, медленное дыхание и поняла, что теперь его будет нелегко разбудить, женщина перевалилась на бок и зашлась в приступе кашля. Потом подождала, проверяя, по-прежнему ли крепко спит напанец. Удовлетворившись, она поднялась на ноги и, пошатываясь, двинулась к выходу из шатра.
Она дёргала завязки, пока грубый голос снаружи не спросил:
— Что, Скиллара, опять в нужник?
Другой голос тихо рассмеялся и добавил:
— Её тошнит ночь за ночью. Удивительно, как на ней только мясо осталось.
— Это всё ржавый лист и горькие ягоды, толчённые с дурхангом, — ответил первый, распуская завязки и открывая полог.
Скиллара выбралась наружу, столкнувшись с обоими охранниками.
Руки, которые поддержали её, как обычно, задержались в самых неожиданных местах, поглаживая и сжимая.
Иногда ей это даже нравилось — раздражающие, на грани оскорбления прикосновения, от которых, однако, было щекотно внутри. Но сейчас это была просто грубая похоть, которую нужно перетерпеть.
Как и всё остальное в этом мире, что нужно перетерпеть, пока она ждёт последней награды — блаженного нового мира после смерти. «Левая рука жизни — та, которая хранит все страдания. И правая рука — да, милая, — та, с сияющим лезвием, — правая рука смерти, что хранит награду, которую ты предлагаешь другим, а потом берёшь себе. В выбранный тобой момент».
Слова её господина имели смысл, как и всегда. В конце концов, равновесие — суть всех вещей. И жизнь — время боли и горя — всего лишь одна сторона. «Чем тяжелее, несчастнее, болезненнее и отвратительнее твоя жизнь, дитя, тем выше награда после смерти». И всё это, насколько она знала, имело смысл.
А значит, нет нужды бороться. Смириться — вот единственный способ жить.
Но только не сейчас. Она лавировала между рядами палаток. Лагерь «Живодёров» был строгим и упорядоченным, в малазанской манере — она хорошо знала это ещё с детства, когда её мать следовала за Ашокским полком. Прежде чем этот полк отправился за море, оставив сотни бедняков — любовниц и их детей, слуг и попрошаек. Её мать тогда заболела и умерла. Разумеется, у неё был и отец, один из солдат. Возможно, он был жив, возможно — мёртв, но, так или иначе, он остался абсолютно равнодушным к брошенному ребёнку.
Равновесие.
Нелегко его удержать с головой, затуманенной дурхангом, даже имея приобретённую привычку к этому зелью. Но женщина шла дальше — вниз по склону, по настилам из брёвен, огибающим рвы-нужники. Тлели дымари, смягчали смрад и отгоняли мух. Рядом с дырявыми сиденьями стояли ковши, наполненные пучками травы. Большие открытые бочки с водой возвышались над траншеями, прижимая своим весом настил.
