Спустя целую неделю после кончины моего отца я проснулся, ощутив знакомый сквозняк с тайной лестницы и увидев приглашающий желтый свет. Я встал и пошел наверх в свое убежище. Хорошо будет уйти от всего этого, чтобы снова вместе с Чейдом смешивать травы и вдыхать аромат странных курений. Я не хотел больше оставаться в подвешенном состоянии, в котором пребывал после смерти Чивэла.
Но рабочая часть комнаты была темной, очаг там не горел. Чейд сидел у камина на другой, жилой половине. Он кивнул мне на место рядом со своим креслом. Я сел и поднял взгляд на него, но Чейд смотрел в огонь. Потом, не говоря ни слова, положил на мои встопорщенные волосы свою покрытую шрамами руку. Некоторое время мы просто сидели так, молча глядя на языки пламени в камине.
– Что ж, вот так, мой мальчик, – промолвил Чейд наконец и не стал продолжать, как будто сказано было уже достаточно.
Он взъерошил мои короткие волосы.
– Баррич меня постриг, – сказал я внезапно.
– Вижу.
– Я ненавижу их. Они колются, и я не могу спать. Капюшон не держится, и я выгляжу глупо.
– Ты выглядишь как мальчик, оплакивающий отца.
Некоторое время я молчал. Я думал о своих волосах как о немного более длинном варианте стрижки Баррича. Но Чейд был прав. Волосы были подстрижены как у мальчика, оплакивающего отца, а не как у подданного, скорбящего по своему королю. Это рассердило меня еще больше.
– Но почему я должен оплакивать его? – У Чейда можно было спросить то, о чем я не осмеливался заговорить с Барричем. – Я даже не знал его.
– Он был твоим отцом.
– Он зачал меня с неизвестной женщиной. Узнав обо мне, он уехал. Отец! Он никогда не думал обо мне.
Я чувствовал себя бунтовщиком, произнося это вслух. Меня приводило в ярость безумное страдание Баррича, а теперь еще и тихая скорбь Чейда.
– Этого ты не знаешь. Ты слышал только сплетни. Ты недостаточно взрослый, чтобы понимать некоторые вещи. Ты никогда не видел, как дикая птица отвлекает хищников от птенцов, притворяясь раненой.
– Не верю в это, – сказал я, но между тем уже не был так уверен в праведности своего негодования. – Он никогда ничего не сделал, чтобы дать мне знать, что беспокоится обо мне.
Чейд обернулся, чтобы посмотреть на меня, глаза его были запавшими и покрасневшими.
– Если бы ты знал, что он беспокоится, знали бы и остальные. Когда ты станешь мужчиной, может быть, поймешь, чего ему это стоило. Не знать тебя, чтобы ты оставался в безопасности. Чтобы враги Чивэла не замечали тебя.
– Что ж, теперь я не узнаю его до конца моих дней, – сказал я сердито.
Чейд вздохнул:
– И конец твоих дней наступит гораздо позже, чем наступил бы, если бы твой отец признал тебя наследником. – Он помолчал, потом осторожно спросил: – Что бы ты хотел узнать о нем, мой мальчик?
– Все. Но откуда ты его знаешь? – Чем спокойнее был Чейд, тем увереннее я себя чувствовал.
– Я знал Чивэла всю его жизнь. Я… работал с ним. Много раз. Мы были, так сказать, рука и перчатка.
– Ты был рукой или перчаткой?
Каким бы грубым я ни был, сегодня Чейд упорно отказывался сердиться.
– Рукой, – сказал он, немного подумав. – Рукой, которая действует исподволь, незаметно, прикрытая бархатной перчаткой дипломатии.
– Что ты имеешь в виду? – спросил я.
Против собственной воли я был заинтригован.
– Можно кое-что сделать. – Чейд откашлялся. – Что-то может случиться, и это облегчит работу дипломату или заставит противную сторону с большей охотой вести переговоры. Что-то может произойти…
Мой мир перевернулся. Реальность нахлынула на меня внезапно, как видение. Я вдруг понял, чем был Чейд и чем должен был стать я.
– Ты хочешь сказать, что один человек может умереть и с его преемником будет из-за этого легче вести переговоры. Он будет более уступчив из страха или из…
– Благодарности. Да.
Холодный ужас сковал меня, когда все кусочки внезапно сложились в общую картину. Все уроки и заботливые наставления – вот к чему они вели. Я начал подниматься с места, но рука Чейда внезапно сжала мое плечо.
– Или человек может прожить на пять или десять лет дольше, чем кто-либо мог подумать, и принести на переговоры мудрость и терпимость, приходящие с возрастом. Или ребенок может излечиться от коклюша, и его мать внезапно с благодарностью поймет, что наше предложение идет на пользу обеим сторонам. Рука не всегда приносит смерть, мой мальчик. Не всегда.
– Достаточно часто.
– Я никогда не скрывал этого от тебя.
В голосе Чейда я услышал две нотки, которых никогда не слышал раньше: желание оправдаться и боль. Но молодость безжалостна, и я сказал:
– Я не думаю, что хочу чему-нибудь у тебя учиться. Наверное, я пойду к Шрюду и скажу ему: пусть найдет себе кого-нибудь другого, чтобы тот убивал для него людей.
– Воля твоя. Но сейчас я тебе этого не советую.
Его спокойствие застало меня врасплох.
– Почему?
– Потому что это сведет на нет все, что Чивэл пытался для тебя сделать. Это привлечет к тебе внимание. А сейчас оно тебе совсем ни к чему. – Чейд говорил медленно, с расстановкой, слова его были весомыми.
– Почему? – Я невольно понизил голос до шепота.
– Потому что кое-кто захочет окончательно поставить точку на истории Чивэла. А это лучше всего можно сделать, устранив тебя. Они будут следить за тем, как ты переживаешь смерть отца. Не возникают ли у тебя вредные идеи, не строишь ли ты планов? Не станешь ли ты теперь такой же костью в горле, какой был для них Чивэл?
– Что?
– Мой мальчик, – сказал Чейд и притянул меня к себе. Впервые он заговорил со мной таким тоном. – Сейчас тебе надо быть тихим и осторожным. Я понимаю, почему Баррич остриг твои волосы, но, по правде говоря, я хотел бы, чтобы он этого не делал. Я хотел бы, чтобы никто не вспомнил, что Чивэл был твоим отцом. Ты еще такой цыпленок… Но выслушай меня. Сейчас не меняй ничего в жизни. Делай то же, что раньше. Подожди шесть месяцев или год. Потом решай. Но сейчас…
– Как умер мой отец?
Чейд испытующе посмотрел на меня:
– Разве ты не слышал, что он упал с лошади?
– Да. Но я слышал, что Баррич ругал человека, который сказал это, утверждая, что Чивэл не мог упасть, а лошадь не могла его сбросить.
– Барричу лучше бы придержать язык.
– Так как же умер мой отец?
– Не знаю. Но, как и Баррич, я не верю в то, что он упал с лошади. – Чейд замолчал.
Я опустился на пол, сел у его голых костлявых ног и уставился на огонь.
– Меня тоже убьют?
