Я попытался воскресить в памяти несколько последних недель, чтобы найти способ объяснить. Все случившееся танцевало у меня в голове, ускользая. Я помнил только поражение.
– Гален испытывал меня. Я провалился. И он наказал меня за это.
И стоило мне это сказать, как волна тоски, стыда и вины накрыла меня с головой, смела недолгий покой, который принесла мне родная и знакомая комната Баррича.
Кузнечик, спавший у огня, внезапно проснулся и сел. Рефлекторно я успокоил его, прежде чем он успел заскулить:
Ляг. Отдыхай. Все в порядке.
К моему облегчению, он послушался. И к еще большему облегчению, Баррич, по-видимому, не заметил того, что произошло между нами. Он протянул мне чашку:
– Выпей это. Тебе нужна вода, а травы снимут боль и помогут заснуть. Выпей все, прямо сейчас.
– Оно воняет, – пожаловался я, и он кивнул.
Баррич держал чашку – у меня не было сил самому удержать ее. Я выпил все и снова лег.
– Это все? – спросил он осторожно, и я знал, о чем он говорит. – Он испытывал тебя в том, чему учил, и ты не знал этого. И тогда он сделал с тобой такое?
– Я не смог сделать этого. У меня нет… самодисциплины. И он наказал меня.
Детали ускользали от меня. Волна стыда погрузила меня в пучину отчаяния.
– Никого нельзя научить самодисциплине, избивая до полусмерти. – Баррич говорил, тщательно подбирая слова, как если бы он пытался втолковать очевидную истину идиоту.
И когда он ставил чашку обратно на стол, та же осторожность сквозила в его движениях.
– Он сделал это не для того, чтобы учить меня. Он не верит в то, что меня можно чему-нибудь научить. Он просто хотел показать остальным, что с ними будет, если они провалятся.
– Немногого стоят знания, полученные из-под палки, – возразил Баррич. И продолжил немного теплее: – Плох тот учитель, который вбивает знания в головы ученикам, запугивая их. Представь, что было бы, если бы ты попытался угрозами объездить лошадь. Или выучить собаку. Даже самый тупоголовый пес лучше понимает, когда к нему подходят с открытой рукой, а не с палкой.
– Ты бил меня раньше, когда хотел научить чему-нибудь.
– Да, бил. Но бил, чтобы встряхнуть, предостеречь или разбудить, а не для того, чтобы искалечить. Никогда – ради того, чтобы сломать кость, выбить глаз или изуродовать руку. Никогда. Не смей говорить, что тебя или любое живое существо под моей опекой я бил, чтобы причинить боль. Не смей, потому что это неправда. – Баррич был возмущен до глубины души.
– Нет. В этом ты прав. – Я попытался придумать, как объяснить ему, почему я был наказан. – Но это было по-другому, Баррич. Знания другого рода, и им иначе учат. – Я чувствовал себя обязанным настаивать на правоте Галена и пытался объяснить: – Я заслужил это, Баррич. Не он плохо учил, а я не смог научиться. Я пытался. Я действительно старался. Но приходится поверить Галену, что по какой-то причине Силе нельзя научить бастарда. Во мне есть какой-то изъян, неисправимый порок…
– Дерьмо!
– Нет. Подумай об этом, Баррич. Если ты случишь паршивую кобылу с хорошим жеребцом, жеребенок в равной степени может получить недостатки матери или достоинства отца.
Он долго молчал. Потом проговорил:
– Твой отец ни за что не лег бы рядом с женщиной, которую можно назвать паршивой. Если бы у нее не было каких-то достоинств, каких-то признаков ума или силы духа, он не стал бы этого делать. Не смог бы.
– Я слышал, его заколдовала горная ведьма. – Впервые я повторил вслух историю, о которой часто шептались.
– Чивэл был не такой человек, который мог бы поддаться колдовству. А его сын не какой-то хнычущий слабовольный дурак, который может валяться и скулить, что его следовало побить. – Он наклонился ближе и осторожно коснулся моего виска. От резкой боли я чуть не потерял сознание. – Видишь? Ты едва не лишился глаза от этого «учения».
Он злился все больше, и я прикусил язык. Баррич быстрым шагом прошелся по комнате, потом резко повернулся и посмотрел на меня:
– Этот щенок, он от суки Пейшенс, верно?
– Да.
– Но ты не… О Фитц, пожалуйста, скажи мне, что это не Дар был причиной всего этого. Если он поступил так с тобой из-за Дара, я не смогу никому и слова сказать в твою защиту. Не смогу никому в глаза посмотреть в этом замке… и в этом королевстве.
– Нет, Баррич. Даю слово, что это не имеет никакого отношения к щенку. Это просто моя неспособность научиться тому, чему меня учили. Моя слабость.
– Уймись, – нетерпеливо приказал он мне. – Твоего слова достаточно. Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы не сомневаться в нем. Что же до остального, то это просто чушь и бессмыслица. Спи дальше. Я ухожу, но вернусь достаточно скоро. Отдых – вот настоящий лекарь.
Теперь Баррич выглядел очень целеустремленным. Мои слова, очевидно, наконец удовлетворили его, что-то прояснили. Он быстро оделся – натянул сапоги, переменил рубашку на свободную и надел поверх нее только кожаный камзол. Кузнечик встал и возбужденно заскулил, когда Баррич выходил, но не смог передать свою озабоченность мне. Он подошел к кровати и залез на нее, чтобы зарыться в одеяло рядом со мной, помогая мне своим доверием. Он был единственным островком света в пучине отчаяния, которая поглотила меня. Я закрыл глаза, и травы Баррича погрузили меня в лишенный сновидений сон.
Я проснулся позже в тот же день. Потянуло холодом с улицы, вошел Баррич. Он обследовал меня всего, небрежно открыв мне глаза, а потом пробежав опытными пальцами по моим ребрам и прочим поврежденным членам. Потом он удовлетворенно заворчал и сменил свою разорванную грязную рубаху на свежую. И он напевал про себя, – по-видимому, он пребывал в хорошем настроении, что никак не согласовывалось с моими синяками и моей тоской. Когда Баррич снова ушел, я ощутил что-то вроде облегчения. Я слышал, как он насвистывал внизу и отдавал распоряжения конюшенным мальчикам. Это все звучало так буднично, и я тянулся к этому с силой, удивившей меня. Я хотел, чтобы это вернулось – теплый запах лошадей, собак и соломы, простая работа, выполненная на совесть. Я тосковал по ней, но наполнявшее меня ощущение бесполезности предсказывало, что даже в этом я потерплю неудачу. Гален часто насмехался над теми, кто исполнял такую простую работу в замке. Он не испытывал ничего, кроме презрения, к кухонной прислуге и поварам, насмехался над конюшенными мальчиками, а солдаты, охранявшие нас мечом и луком, были, по его словам, «идиотами и дебоширами, обреченными молотить чем ни попадя и пользоваться мечом, вместо того чтобы шевелить мозгами». И теперь я чувствовал странную раздвоенность. Мне хотелось вернуться к существованию, которое, как убеждал меня Гален, было презренным, однако сомнения и отчаяние настолько переполняли меня, что даже этого я не мог сделать.
Я провалялся в постели два дня. Повеселевший Баррич ухаживал за мной с добродушным подшучиванием и все время был в отличном настроении, что меня очень удивляло. Энергичная походка и какая-то необычная уверенность заставляли его казаться гораздо моложе. Оттого что мои раны привели Баррича в такое прекрасное расположение духа, мне стало еще горше. Но после двух дней отдыха в постели Баррич сообщил мне, что человек может перенести только определенное количество неподвижности и пора уже встать и начать двигаться, если я хочу как следует поправиться. И он снова стал находить для меня множество мелких поручений, которых было недостаточно для того, чтобы утомить меня, но вполне хватало, чтобы занять меня на весь день, поскольку мне приходилось часто отдыхать. Думаю, что именно этого он и добивался, ведь прежде я только лежал в постели, смотрел в стену и презирал самого себя. Даже Кузнечик стал отворачиваться от еды, заразившись моей тоской. И все-таки пес оставался единственным, кто по-настоящему поддерживал меня. Величайшим наслаждением для него было хвостом ходить за мной по конюшне. Все, что он чуял и слышал, повзрослевший щенок передавал мне с рвением и даже сквозь нынешнее уныние пробуждал во мне любопытство, которое я впервые почувствовал, когда погрузился в мир Баррича. Кузнечик считал меня личной собственностью, подвергнув сомнению даже право Уголька обнюхать меня и заработав от Рыжей щелчок зубами, который заставил его с визгом прижаться к моим ногам.
