Сквозь гнезда песчаных блох и кучи морских водорослей, между бревнами и камнями я полз на животе по песку и крупному гравию. Я готов был поклясться, что каждая коряга цеплялась за меня и каждый камень преграждал мне путь. Волны с шумом разбивались о скалы, и ветер разносил блестящие брызги. Я скоро промок. Я пытался двигаться в такт звукам волн, чтобы скрыть шум от моего продвижения. Кое-где на камнях торчали зубастые кустики куманики, песок забивался в раны на руках и коленях. Мой посох превратился в непосильную ношу, но я не мог бросить свое единственное оружие. Спустя некоторое время я перестал слышать голоса пиратов и осмелился встать. Не распрямиться в полный рост, но двигаться уже не ползком, а на четвереньках, перебежками от камня к бревну. Наконец я взобрался на дорогу и, все так же на полусогнутых, пересек ее. Оказавшись в тени обвалившегося пакгауза, я встал, прижимаясь к стене, и огляделся.
Все было тихо. Я рискнул сделать два шага к дороге, но отсюда по-прежнему не было видно ни корабля, ни часовых. Возможно, это означало, что они тоже не могут меня видеть. Я вздохнул, успокаиваясь. Я попытался нащупать Кузнечика, как некоторые люди похлопывают по своим кошелькам, чтобы убедиться, что их деньги на месте. Я нашел его, но слабого и тихого, а его сознание было похоже на пруд с застывшей водой.
Я иду, – шепнул я, боясь побудить его к какому-нибудь усилию, и снова двинулся вперед.
Ветер не утихал, и моя пропитавшаяся потом и солеными брызгами одежда прилипла к телу и терла. Я был голоден, замерз и устал. Идти в мокрых сапогах было настоящее мучение. Но у меня и мысли не было о том, чтобы остановиться. Я бежал рысью, как волк, глаза мои непрерывно двигались, уши были насторожены и готовы поймать любой звук откуда бы то ни было. Какое-то мгновение дорога передо мной была пустой и черной, потом тьма обратилась в человека. Двое передо мной, а когда я резко развернулся, еще один оказался сзади. Шум волн скрыл звук их шагов, а луна, которая то появлялась, то исчезала, лишь на мгновения выхватывала из тьмы силуэты людей, когда они смыкались кольцом вокруг меня. Я прислонился спиной к твердой стене пакгауза, поднял палку и стал ждать.
Я смотрел, как они крадучись, беззвучно подходят. Я удивился этому, потому что они могли бы закричать и тогда вся команда пиратского корабля явилась бы посмотреть, как меня берут в плен. Но эти люди остерегались друг друга не меньше, чем меня. Они не охотились стаей, но каждый надеялся, что другие умрут, убивая меня, и добыча перейдет к уцелевшему. «Перекованные», не пираты.
Страшный холод охватил меня. Шум драки привлечет пиратов, в этом я был уверен. Так что если «перекованные» не прикончат меня, то это сделают островитяне. Но когда все дороги ведут к смерти, нет никакого смысла бежать по любой из них. Пусть все идет своим чередом. Их было трое. У одного был нож. Но у меня была палка, и я умел ею пользоваться. Они были тощими, оборванными, по меньшей мере такими же голодными, как я, и такими же замерзшими. Один, я думаю, был женщиной, которую я видел прошлой ночью. Они приближались ко мне беззвучно, и я решил, что они знают о пиратах и боятся их не меньше моего. Не стоило думать об отчаянии, которое все-таки подвигло бы их напасть на меня, но в следующее мгновение я подумал, испытывают ли «перекованные» отчаяние или какие-нибудь другие чувства. Может быть, они слишком тупы, чтобы осознавать опасность.
Все тайное знание, которое дал мне Чейд, вся жестокая и элегантная наука Ходд относительно того, как следует сражаться с двумя или более противниками, испарились. Потому что, когда первые двое оказались в пределах досягаемости, я почувствовал, как крошечное тепло, которое было Кузнечиком, угасает в моем сознании. «Кузнечик», – прошептал я в отчаянной мольбе, чтобы он каким-то образом остался со мной. Я почти видел, как кончик хвоста шевельнулся в последней попытке вильнуть. Потом ниточка лопнула, и искра погасла. Я был один. Поток черной Силы ворвался в меня, как безумие. Я шагнул вперед, воткнул конец моего посоха в лицо мужчины, быстро выдернул его и продолжил замах, который прошел через нижнюю челюсть женщины. Обычное дерево срезало нижнюю часть ее лица – таким сильным был мой удар. Я ударил снова, пока она падала, и это было все равно что ударить пойманную в сеть акулу гарпуном. Третий «перекованный» бросился на меня, вероятно думая, что ему удастся избежать удара. Мне было все равно. Я отбросил палку и схватился с ним. Он был костлявый и вонючий. Я опрокинул его на спину. Его дыхание пахло мертвечиной. Пальцами и зубами я рвал его, в этот миг будучи не больше человеком, чем был он. Он не пустил меня к Кузнечику, когда мой пес умирал. Мне было наплевать, что я сделаю с этим человеком, лишь бы ему было больно. Он отвечал мне тем же. Я протащил его лицо по булыжнику дороги, я пихнул большой палец ему в глаз, он вонзил зубы мне в запястье и до крови расцарапал мне щеку. И когда наконец он прекратил сопротивляться, я подтащил его к дамбе и сбросил тело вниз, на камни.
Я стоял, задыхаясь, кулаки мои все еще были сжаты. Я свирепо смотрел в сторону пиратов, почти надеясь, что они придут, но все было тихо, если не считать шума волн и бульканья в горле умирающей женщины. Или пираты не слышали шума, или им было не до того, чтобы проверять источники ночных звуков. Я стоял на ветру и ждал кого-нибудь, кто захочет прийти и убить меня. Ничто не пошевелилось. Пустота нахлынула на меня, вытесняя мое безумие. Так много смертей в одну ночь – смертей нелепых и бессмысленных.
Я оставил изувеченные тела на разрушающейся дамбе в распоряжение волн и чаек. Потом я ушел. Когда я убивал их, то не почувствовал ни одного исходящего от них чувства – ни страха, ни злобы, ни боли, ни даже отчаяния. Они были неодушевленными предметами. И когда я начал длинный путь назад в Олений замок, я перестал ловить и собственные ощущения. Может быть, подумал я, «перекованность» заразна и теперь я заболел. Но мне не было до этого никакого дела, и я не мог заставить себя испытывать тревогу по этому поводу.
Из дальнейшего путешествия в моей памяти сохранилось мало. Я шел всю дорогу замерзший, уставший и голодный. «Перекованные» мне больше не попадались, и те несколько обычных путников, которых я встретил на оставшемся участке пути, не больше моего стремились поговорить с незнакомцем. Я думал только о том, чтобы добраться до замка. И Баррича. Я пришел в Олений замок через два дня после начала праздника Встречи Весны. Стражники у ворот сначала попытались остановить меня. Я посмотрел на них.
– Это ж Фитц! – ахнул один. – А говорили, что ты умер.
– Заткнись! – рявкнул второй. Это был Гейдж, мой давний знакомый, и он быстро сказал: – Баррич был ранен, он в лазарете, мальчик.
Я кивнул и прошел мимо них.
За все годы, проведенные в замке, я ни разу не бывал в лазарете. Баррич, и никто другой, всегда лечил мои детские недуги и увечья. Но я знал, как туда пройти. Я слепо миновал компании гуляк и внезапно почувствовал себя так, как будто мне снова шесть лет и я впервые пришел в Олений замок. Я цеплялся за пояс Баррича всю эту длинную дорогу из Мунсея, а его нога была разорвана и перевязана. Но ни разу не посадил он меня на чью-нибудь лошадь и не доверил уход за мной никому другому. Я проталкивался среди людей с их колокольчиками, цветами и сладкими кексами, пробираясь к замку. За бараками было стоявшее отдельно здание из белого камня. Там никого не было, и я незамеченным прошел через холл и в комнату за ним.
