Литвинов, беседуя с польским послом в Москве Гжибовским, отметил: «Отпадение Словакии мы рассматриваем как полное уничтожение её независимости и превращение её в марионеточное государство наподобие Маньчжоу-Го».
17-е.
Чемберлен произнёс неожиданно резкую речь, осуждавшую действия Гитлера. К этому времени общественное мнение уже начало требовать активного противодействия немецкой агрессии.
18-е.
Франция направила немецкому правительству ноту с протестом против аннексии Чехии, но германский МИД отказался её принять, заявив, что французское правительство не может вмешиваться в дела, которые уже «должным образом улажены между Берлином и Прагой».
19-е.
Советское правительство предложило срочно созвать конференцию шести держав – Англии, Франции, СССР, Польши, Румынии и Турции – для координации действий по отпору немецкой агрессии. Британское правительство отклонило советскую инициативу как «преждевременную».
Советский поверенный в делах Астахов сообщил из Берлина в Москву, что лёгкости захвата Чехии не понимал даже немецкий генерал Кейтель: «Мы входили в город и видели всех солдат запертыми в казармы и разоружёнными. Начальники стояли у входа, передавали нам ключи, козыряли, говоря „zum BefehL“ [что-то вроде „слушаюсь!“, „жду распоряжений!“]. Для нас, военных, это зрелище было непостижимо».
21-е.
Англия предложила Франции, СССР и Польше принять совместную декларацию, согласно которой эти государства взяли бы на себя обязанность проводить консультации в случае агрессии против любой из этих стран. Предложение было принято Францией и СССР, но Польша отказалась участвовать в таком демарше, заявив, что он может спровоцировать враждебные действия Германии против Польши.
Риббентроп пригласил к себе польского посла в Берлине Липского и уже в ультимативной форме повторил требования Германии в отношении Данцига и коридора в Восточную Пруссию, вновь подкрепив их предложениями о германо-польском антирусском сотрудничестве и о компенсациях Польше в советском Причерноморье.
22-е.
Подписан германо-литовский договор о передаче Литвой Германии Мемельского края (стратегического порта Клайпеды и его окрестностей).
Произошла (возможно, была нарочито организована) утечка в западную прессу информации, суть которой сводилась к тому, что «все проекты противодействия Германии встречают главное затруднение со стороны Польши».
23-е.
Подписан словацко-германский договор «Об охране Словакии».
Польский министр иностранных дел Бек обратился к британскому правительству с просьбой заменить отклонённую польской стороной декларацию четырёх держав двусторонним англо-польским заявлением. Английское правительство согласилось.
26-е.
Польша отказалась принять ультимативное германское предложение о территориальном урегулировании.
Гитлер в беседе с генералом Браухичем сказал: «А знаете, каким будет мой следующий шаг? Вам лучше сесть, прежде чем я скажу. Это будет официальный визит в Москву».
31-е.
Английское правительство официально предоставило Польше гарантии вступления Великобритании в войну, если Польша подвергнется «прямой или косвенной агрессии». Заместитель министра иностранных дел Великобритании Кадоган позже назвал эти гарантии «ужасной игрой», так как ни Англия, ни Франция, присоединившаяся к гарантиям чуть позже, реально воевать не хотели и не собирались.
Совет мудрецов
В те дни Политбюро заседало чуть ли не дважды в неделю.
Треть века спустя Анчаров – помните такого? – в песне «Ты припомни, Россия» поэтически выразится: «Каждый год словно храм, уцелевший в огне». Но в тридцать девятом счёт шёл даже не на годы. Каждый новый месяц без войны был окрыляющим триумфом; снова листок с единичкой выпархивает из отрывного календаря, а пушки молчат. Счастье.
Мы сидели по обе стороны длинного стола, запелёнутого казённым зелёным сукном, а Коба медленно ходил взад-вперёд, помахивая то дымящей, то, чаще, прогоревшей и ждущей новой порции табака трубкой. Безошибочно он себя поставил: вроде бы мы развалились на мягких стульях, как баре, а он в мёртвой тишине выписывает сложные петли, мягко ступая по время от времени попискивающему под его сапогами паркету. Но как-то получалось, что мы сидим, будто ученики, а он хоть и стоймя стоит перед нами, но будто учитель, и единственно, чего ему не хватает, – это линейки, чтобы бить по пальцам двоечников. Хорошо ещё, не приходилось, чтобы взять слово, поднимать руку.
Нездорово пухлый, щекастый, в меньшевистских очочках Литвинов закончил свой безрадостный отчёт. Поди объясни народу, только что избавленному от карточной системы, что это народный комиссар от нездорового сердца такой; любой простой работяга непременно скажет в ответ: «У всех у них там сердце нездоровое. Не жрал бы в три горла – здоровей бы был». Сама по себе сытая внешность не криминал, конечно; мало ли среди нас тучных. Жданов, к примеру. Но тут уже всякое лыко могло оказаться в строку. И поэтому у Литвинова предательски подрагивал голос, хотя на речах и докладах нарком за многие годы собаку съел. Теперь он чувствовал, что земля под ним горит и рушится. Тупость демократов сгубила его карьеру. Никаких явных признаков близкого падения не просматривалось; напротив, Коба вёл себя с несчастным подчёркнуто уважительно, корректно до ужаса. Но именно – до ужаса: мы давно уже усвоили, чем пахнет подобная корректность. Особенно когда, словно отвлёкшись на раскуривание трубки, как бы по рассеянности, учитель вдруг называет плавающего у доски нерадивца не обычным Максим Максимович, как в газетах, а по-настоящему: Меер-Генох Моисеевич. Тут занервничаешь. Можно ни единым волоском не быть антисемитом, можно быть хоть обожателем евреев, но и тогда ясно как день: Меер-Геноху, если его даже Галифакс не считает за равного, с Риббентропом искать взаимопонимания вообще дико. Особенно после «хрустальной ночи».
Неспроста же все германские зондажи последних недель шли через Анастаса или Славу, минуя официальную верхушку Наркоминдела.
– Так, – сказал Коба, стоя вплотную к нам. – Благодарю Максима Максимовича за этот исчерпывающий, скрупулёзный и в высшей степени информативный доклад. – Он дружелюбно улыбнулся Литвинову. – Виден огромный опыт, видно искреннее старание. Спасибо. – Он пыхнул трубкой. Помолчал, сделал поворот на месте и медленно, чуть вразвалку, двинулся от стола к окошку. – Какие будут мнения, товарищи?
Идёт направо – песнь заводит…
– Клим? – не оборачиваясь, хлёстко спросил он.
Клим шумно втянул воздух носом и выпрямил спину.
– Какие тут могут быть мнения, товарищ Сталин? – проговорил он. – Армия в полной боевой. Готова выполнить любой приказ.
– Например? – с хищной мягкостью уточнил Коба.
– Ну… – Клим растерялся на миг, но тут же ему показалось, что он понял, где ловушка, и сразу постарался вырулить от неё подальше. – Товарищ Сталин, подменять собой политическое руководство никогда не пытался и в мыслях такого не держу.
