Вторая версия взята из открытой печати:
«В конце пятидесятых годов по Ленинграду прошел смутный слух, что в каком-то «атомном институте» была авария и едва не случилось радиационного заражения. Учился я в то время примерно в 6–7 классе, сплетнями и слухами не интересовался, да и родители, имевшие большой опыт жизни в сталинское время, не уставали повторять: «Услышал — молчи. Мало ли, что люди болтают…»
Прошло лет восемь. И весной 1966 г. мой институтский друг — Саня Барыбин — вдруг заболел какой-то странной болезнью: воспаление лимфатических узлов. Сначала он воспринял это как казус. Но его положили в Военно-медицинскую академию и долго лечили. Потом выписали, потом снова лечили, и снова, и снова… Периоды лечения все увеличивались, а время «на воле» все сокращалось…
Врачи говорили, что эта болезнь, возможно, является следствием лучевого поражения, или более осторожно — ее симптомы похожи на симптомы лучевого поражения… Мы с ним перебрали все места, в которых он бывал и мог облучиться, но ничего вспомнить не смогли. Кончилось это печально: в декабре 1969 г. он умер в больнице. Было ему 23 года и два месяца….
Однажды Саня повел меня с другим своим приятелем Костей к одной своей знакомой, с которой он познакомился в клинике. Ей было в то время 27 лет. Встретила нас женщина на вид лет сорока с нездоровым цветом лица и какое-то время вела пустую светскую беседу. А потом тихим ровным голосом рассказала следующую историю.
После школы она поступила работать в «атомный институт» лаборанткой. Что это был за институт, и называла ли она его, я уже не помню. Важно то, что их лаборатория занималась какими-то радиоактивными веществами. Работа с ними происходила, естественно, в специальной камере с помощью манипуляторов.
— И однажды в ночное дежурство, — спокойным голосом рассказывала она, — в камере сложилась критическая ситуация…
— Что значит «критическая»? — с прямолинейной непосредственностью спросил я. — Могло рвануть?
— Я работала лаборанткой всего полгода, — уклонилась она от ответа, — но камеру нужно было срочно чистить. Нас было в дежурной смене семь человек. Все и полезли, чтобы никому обидно не было.
— А манипуляторы?
— Манипуляторы не везде достают, — терпеливо ответила она.
— А защита?
— По две «защитки» одевали. Один поработает немного, другой сменяет. И так всю ночь… Двое умерли через полгода. Они постарше были, за тридцать уже. Еще трое умерло — в течение пяти лет. Теперь я одна осталась, — спокойно рассказывала она. — Врачи мне прямо сказали, что не думали, что я столько проживу…
Должен сказать, что вся эта трагическая история тогда не произвела на меня особого впечатления. С самодовольством молодого щенка, у которого впереди вечность, я быстро забыл про нее. Всплыла она в памяти только совсем недавно. Но прошло очень много лет. И я даже сомневаюсь, действительно ли были слухи о радиоактивном заражении уже в пятидесятые годы, или это странная аберрация памяти? Но маленькая, серенькая, тихая женщина в старой квартире где-то на улице Рубинштейна — это не выдумка».
Что же это за «атомный институт»? Возможно, речь идет о НИТИ — Научно-исследовательском технологическом институте имени А.П. Александрова, расположенном вблизи Санкт-Петербурга в городе Сосновый Бор. В институте были построены наземные стенды-прототипы для испытаний судовых ЯЭУ. Две из четырех, по официальной информации, прошли полный объем испытаний, выведены из действия и законсервированы.
Если доверять второй версии, В. Кобзарь не был «подопытным кроликом», а облучился совершенно случайно, вследствие засекреченного радиоактивного выброса в атмосферу наряду с другими ленинградцами, число которых неизвестно. Это действительно могло быть, как следует из приведенного текста, в 1958 г. Именно тогда Кобзарь был направлен на командирские классы в Ленинград, без прохождения которых он просто не мог быть назначен командиром лодки. Даже «малютки». А болезнь могла настигнуть его не в 1966 г., как вышеупомянутого Саню Барыкина, а годом позже: многое зависит от индивидуальных особенностей организма, дозы облучения и множества случайных факторов — от принятой стопки до направления ветра.
К тому же не исключено, что Кобзарь мог облучиться и не в Ленинграде, а в базе, или даже на борту собственной субмарины, или любой другой. Никто почему-то не обратил внимания на красноречивый факт: взрослые сыновья командира Кобзаря и командира БЧ-5 Орехова — инвалиды второй группы, а сын старпома Журавина умер, не дожив до 30 лет. Не являются ли неизлечимые недуги детей наследственными?
Можно опровергнуть первую версию как не подлежащий проверке слух.
Можно пренебречь второй версией по происхождению источника — Интернет основательно засорен всевозможными «историческими» фальшивками. Но чем тогда объяснить странности служебного перемещения корабельного врача Анатолия Черепанова? Вот, действительно, верность клятве Гиппократа. Смертельная.
Миссия доктора закончилась, едва лодка ошвартовалась у пирса в бухте Тарья. Врачи и офицеры ОСНАЗ (радиоразведка) в штатах советских субмарин не состояли. Их командировали только на время дальнего похода. В ближних районах боевой подготовки обходились матросом-санитаром, а радиоразведчики не требовались вовсе. С возвращением 30 ноября 1967 г. Черепанов был списан в резерв медицинской службы Камчатской флотилии.
Далее в семействе доктора что-то стряслось. Вскоре после Нового года Черепанов Сергей Павлович, 1932 г. рождения, майор медицинской службы, врач подводной лодки, приказом главкома ВМФ № 0106 от 18 января 1968 г., в связи с тяжелыми семейными обстоятельствами, был переведен во Владивосток преподавателем военной кафедры мединститута.
Формулировка приказа исключает уклонение от подводной службы или охоту к перемене суровой Камчатки на теплое Приморье. Основанием для подобного приказа также не могло быть отсутствие жилья в Рыбачьем. Можно предположить смерть или тяжелое заболевание ближайших родственников — родителей, жены, детей.
Корабельный врач под водой должен быть мастером на все руки — вырезать аппендикс, удалить зуб, излечить простуду… Но именно такая «всеядность» оказывалась препятствием для карьерного роста на берегу. Госпиталям были нужны узкие специалисты. У плавающего же врача все навыки в общем, и ничего конкретного, а годы подпирают, уже 36… Поэтому должность преподавателя военной кафедры медицинского института сулила военному врачу общей практики Черепанову необременительную, почти штатскую службу хоть до самой пенсии.
Провернулись бы штабные шестеренки чуть быстрее, и, успей доктор рассчитаться с медслужбой Камчатской флотилии до 9 февраля, он остался бы жив. По-видимому, приказ из Москвы был получен именно тогда, когда на 15-й эскадре лихорадочно утрясали список офицеров на поход Кобзаря. И Черепанова «тормознули». По разрешению отдела кадров ТОФ он был оставлен на лодке «для обеспечения похода». Разрешение вышестоящей инстанции испрашивали специально, поскольку перевод доктора (во всяком случае, на бумаге) уже состоялся. Но что означает фраза «для обеспечения похода» — неужели на всей флотилии не нашлось свободного врача?
