— Хнык… туда ему и дорога, хнык…
Смотрю в окно и пытаюсь определить, где мы едем. Лишь бы не думать о сцене в прихожей.
— Ничего, жизнь продолжается.
Разглаживаю на коленях джинсы.
— Ты побрила? — Карен задает вопрос, не отводя глаз от дороги.
— Что?
— Побрила, спрашиваю?
— В смысле?
— Твои местечки. Внизу.
Я вытаращиваю глаза.
— Господи, Карен, о чем ты? Нет, прикинь, я не побрила чертовы местечки!
— А следовало бы. Вот когда побреешь, точно будешь знать, что жизнь все-таки продолжается.
Я стараюсь сдержать смех. Она права. Треугольник внизу живота, «садик наслаждения», сейчас производит слегка одичавшее впечатление: его никто не любит, не стрижет и не увлажняет.
— В Лос-Анджелесе найди салон эпиляции. Займись собой, наведи порядок.
Я качаю головой.
— Мы можем говорить о чем-то, кроме моего заросшего лобка?
— А что такого? Ты давно вне игры. Надо сделать интимную стрижку. Современные мужчины к этому привыкли.
Неприятно. Она действительно считает, что я не в курсе, как за собой следить? Возможно, у меня два десятка лет был только один мужчина, но я читаю журналы, смотрю кино — и имею кое-какое представление.
— Адаму нравилось, чтобы растительности почти не было, — говорю я ей. — Но сразу с трапа самолета я пойду в салон, сбрею все и налеплю стразы.
— Вот и умница. — Карен ухмыляется и выруливает на шоссе.
Наконец я в кресле самолета. Оно у окна: случись что, мне будет хорошо видно, как пламя охватывает двигатель, а летчик выпрыгивает с парашютом. Рядом со мной пустое место, хорошо бы так и осталось: настроения вести бессмысленные беседы с незнакомым человеком на протяжении всего полета над Атлантикой совсем нет.
Однако не успевает у меня возникнуть эта мысль, как появляется сосед. Он закидывает наверх большущий портплед, а на сиденье ставит еще одну сумку, поменьше. Я стараюсь на него не таращиться. Если я первая не проявлю инициативу, то мне не придется рассказывать ему, что я впервые лечу куда-то без мужа.
Мне и самой не верится, но это так: я никогда не летала без Адама. Желудок сжимается — а ведь мы еще не взлетели.
Заставляю себя расслабиться, проверяю зарядку айпада, включаю режим полета, выключаю мобильник и откидываюсь в кресле. Закрываю глаза. Открываю.
— Бокал шампанского?
Киваю стюардессе, и она передает мне с подноса что-то пузырящееся.
— Орешки, сухофрукты?
«Вот-вот, — хочу я сказать, — это про меня. Персик, сушеный».
Стараюсь не встретиться с соседом взглядом. Черт его принес!
— Передать вам орешков?
Качаю головой. Если меня вырвет, то прямо на дорогого соседа. Лучше я поголодаю.
Он вытаскивает из маленькой сумки айпад, газету и очки. Я кошусь левым глазом в его сторону — а кажется, что взгляд мой направлен строго вперед. Прямо передо мной расположен крохотный экран, на котором обозначено, что наш самолет пока находится в Лондоне. Интересно, его можно как-нибудь отключить?
Всякими самолетными прибамбасами всегда занимался Адам. Настроение портится: я вовсе не желаю следить за нашим перемещением. Единственный способ не распсиховаться — представить, что это такая игра — ты находишься в самолете, который вообще не собирается взлетать. Такая забавная трансатлантическая игра чуть не в сутки длиной.
— Просто представьте, что это автомобиль.
Черт! Мой сосед выдал совет, адресованный, надо полагать, мне. Смотрю влево. Высокий, это заметно, даже когда он сидит. Полосатая рубашка с открытым воротом и выгоревшие джинсы. Рукава рубашки закатаны, руки в татуировках, на правой какие-то фрагменты дракона. Вроде бы у него густые жесткие волосы песочного цвета, но на голове нечто вроде банданы, трудно сказать наверняка. Сосед протягивает руку:— Будем знакомы. Вы, похоже, нервничаете.
В его акценте ощущается восточноамериканское побережье: не совсем Бостон, но вроде и не нью-йоркская скороговорка.
Я заставляю себя протянуть руку ему навстречу.
— Бет Холл, приятно познакомиться.
Не уверена, что мне так уж приятно, но все сомнения в пользу собеседника. Я снова поглядываю на его головной убор и придерживаю язык.
— Моя бывшая жена страшно боялась летать.
И просто представляла, что едет в автомобиле. Помогало.
Боже. Тридцать секунд болтовни, и он уже рассказывает мне про бывшую жену. Мне это надо?
— В Лос-Анджелес по делам? — спрашивает он.
— Работа. — Прикидываю, не представиться ли кинопродюсером. — Я пишу песни.
— Правда? — Сосед прямо подпрыгивает в кресле. — А я музыкант. Ударник в группе «Бразерс».
Наступает моя очередь подскакивать. Теперь я смотрю на него совсем иначе. «Бразерс» — одна из моих любимых групп, современная версия «Иглз».
У них чудесный сплав рока, поп-музыки и кантри.
Я впечатлена и заинтригована. И я его не узнала. Наверное, из-за банданы. У барабанщика группы «Бразерс » — дикие, спутанные волосы, обычно они закрывают лицо. Я еще не созрела сразу по приземлении мчаться в салон и делать декор зоны бикини, однако следующие одиннадцать часов уже не кажутся мне кошмарными. Внимательно слушаю монолог соседа о шуме двигателей и подаю знак стюардессе, чтобы принесла орешков.
Я немного пьяна. Мой сосед («Вообще-то меня зовут Джефф, но друзья прозвали Пинк, прикинь?») тоже, кажется, не вполне трезв. Его глаза, которые два часа назад были глубокого синего цвета, налились кровью и слегка остекленели. Я же только приступила к главной части своего рассказа.
— Так, значит, смотри, на меня свалилась не просто еще одна тетка, а тетка и ребенок, — говорю я Пинку.
Пинк молча кивает, словно в ситуации нет ничего необычного.
— Он врал мне десять лет. Десять!
Пинк делает еще глоток виски.
Не могу понять, почему мои злоключения не вызывают никакого отклика с его стороны.
— Ты гуляка, Джефф, ой, я хотела сказать, Пинк?
Можешь не говорить, если не хочешь, но вот ты упомянул бывшую жену. Ты играешь в группе. Наверняка много ездишь по гастролям, на тебя бросаются бабы…
По необъяснимой причине я чувствую необходимость изобразить слово «бросаются» пантомимой — и запускаю свой бокал прямо в его выцветшие джинсы.
— Упс! Пардон.
— Да нормально… Ну, я ходил налево. Дошло, когда она меня бросила. Потом как отрезало.
— Думаешь, это просто заложено в мужской ДНК?
