Может, если я буду сильно любить его, пусть даже издалека, волны моей любви, отразившись, вернутся обратно.
Запираю квартиру и спускаюсь в гараж. На улице мороз, метет снег. Букмекеры наживутся на клиентах, поставивших на то, что Белого Рождества не будет.
Бен, конечно, предупредил подругу, чтобы держалась со мной приветливо. Я даже могу представить, как это происходило.
Бен напомнил, сколько всего мне пришлось перенести.
Как я жду результатов пересадки, как нуждаюсь в утешении. Тут Карен наверняка заметила, что большую часть проблем я создал себе сам. Но сейчас, само собой, она будет со мной мила, пусть Бен не тревожится.
… Они прибрали гостевую спальню — то помещение, в котором оба обычно работают. Все офисное оборудование запихнуто в угол. В центре комнаты застелен диван-кровать, включен ночник. Не то чтобы совсем уж по-домашнему, но я с благодарностью им улыбаюсь.
Мы пьем шампанское. Пытаюсь проникнуться праздничным духом Рождества, однако чувствую себя выжатым и опустошенным. Пустота… Как с ней бороться?
Моя жизнь прошла. То, что прежде называлось «дом», теперь лишь часть пространства. Там где раньше была семья, нынче зияет дыра. Я вижу, с какой любовью смотрят друг на друга Карен и Бен. Она еще не знает: он намерен завтра просить ее руки.
Мой брат не в состоянии оценить всю иронию ситуации.
Я желаю им счастья и не ревную. Мне просто тяжело видеть их радость, когда моя стала лишь воспоминанием.
Рано отправляюсь в постель, пусть побудут наедине.
Сижу на краю кровати, сжав голову руками, и представляю грядущее. Бет и я разъехались по небольшим коттеджам в Вейбридже, может, даже по соседству.
Мег увлечена работой, о которой мечтала, — исследует разум душевнобольных. Ной играет в футбол или регби, а мы с Гордоном любуемся на него со скамейки запасных…
Нет. Ничего этого не будет. В моей жизни все случится иначе.
Телефон сигналит, и я смотрю на экран. Кира.
Слова неоновыми вспышками мелькают перед глазами:
Ною стало хуже, легочная инфекция. Он снова в больнице. Посещения запрещены. Будем на связи. Кира.
Некоторое время я сижу неподвижно. Мне туда не доехать. Мне нельзя за руль, ведь я пьян. И даже если бы не это, я понимаю — нельзя.
Молиться? Я забыл как. Последний раз я молился по-настоящему, когда умерли мать и отец. Меня знобит, я обхватываю себя руками и вспоминаю слова из детства, обращенные к Высшей Силе. Пожалуйста, если Ты меня слышишь, помоги ему. Пожалуйста, помоги Кире и Гордону. Пожалуйста, помоги мне.
Помоги мне пережить это Рождество. И чтобы меня не поглотила черная воронка, что караулит внутри.
Пожалуйста…
…Рождественская ночь на исходе, два часа утра.
Я шлю эсэмэску за эсэмэской, а Кира молчит. Я извелся.
Мы втроем сидим за столиком в бистро неподалеку от дома Карен. Теплое вино, холодная еда, — без еды мне сейчас не обойтись, я совсем ослаб. Мой телефон лежит на столе, хотя Карен уже просила его убрать. В конце концов, как обиженный тинейджер, я объясняю ей, почему телефон должен лежать на виду, и саркастически спрашиваю позволения. Она этого не заслуживает, просто попала под раздачу.
Вокруг нас носятся дети, и я стараюсь не обращать внимания. Почему родители не следят за своими чадами?
Поворачиваюсь к паре, сидящей в двух столах от нас, и вежливо прошу унять отпрысков, которые бегают взад и вперед. Родители подзывают их. Харрисон и Джорджия… Дети, подхватив гремящие игрушки, послушно подходят.
— Ты в норме? — Бен кладет ладонь поверх моей.
Предполагается ответ «да»; но я не могу произнести его. Не могу.
Меня переполняет темная, негативная энергия.
Киваю брату и делаю глоток теплого вина. Пытаюсь думать о чем угодно, кроме того, где я сейчас нахожусь и почему — почему, почему, почему нет звонка?!
— Ничего? — Карен кивает на телефон, аккуратно положенный рядом со столовыми приборами.
— Ничего.
— Все будет хорошо, — бодро говорит она, и я едва сдерживаюсь, чтобы ее не ударить.
У Ноя рак. Он только что перенес пересадку стволовых клеток. Инфекция — это очень плохо. Я не делаю замечаний, когда Харрисон и Джорджия снова проносятся мимо. Одна из игрушек, машинка с дистанционным управлением, застряла под стулом, упершись в него антенной.
— Мне надо выйти. — Резко встаю, снимаю со спинки стула пальто. — Простите. Хочу на воздух.
На улице я присаживаюсь на промерзший каменный бордюр. Ледяной озноб пробирает до костей.
На Илинг-стрит, прямо напротив нас, людно. Чудаки, куда они спешат? Почему не греются в объятиях близких? Большинство семей не похожи на ту, что была у меня прежде. Они такие же, как моя теперешняя.
Расколотые, сломанные, искореженные.
До проезжей части пара метров. Стоит их одолеть и сделать шаг вперед… Слишком простое решение.
Нельзя позволить снедающему меня кошмару взять верх. Тем более в утро после Рождества.
Можно сделать так, что все примут за несчастный случай: шел человек, покачнулся… Мама, папа, это вы зовете меня?
Угловым зрением замечаю, что Бен подошел к окну. Он пристально следит за мной, и я словно читаю его мысли: «Не смей! Подумай обо мне, подумай о том несчастном водителе, чью жизнь ты исковеркаешь навсегда».
Ненавижу себя за то, что в голову вообще пришла такая мысль. Встаю, глубоко вдыхаю холодный воздух — изо рта вылетает облачко пара — и иду назад, к тяжелой дубовой двери. К Бену и Карен, к мальчику по имени Харрисон и к его машинке, к унылому рождественскому пудингу, вкус которого не идет ни в какое сравнение с пудингом Бет.
Дома я зажимаю Бена в углу:
— Ну, Ромео, что там с кольцом?
Он шипит, что хотел подождать до завтра, пока они не окажутся вдвоем.
— Не передумал?
Бен качает головой.
— Ты по-прежнему хочешь детей? — Выпитый алкоголь развязывает мне язык и отключает мозги. — Ей уже сорок, не забывай. Ты-то еще ого-го…
— Я ее люблю. Если нам повезет и дети будут — отлично. Если нет…
— Они подрастают и превращаются в Харрисонов.
Не успеешь охнуть. В маленьких паршивцев с завывающими машинками.
Бен улыбается:
— Или в джорджий?
— Маленьких паршивок, у которых в планшете звук включен на полную катушку.
— Я помню, какая Мег была в детстве, — говорит он.
— Мег, — я наставляю на него палец, — была шумным младенцем. Вечно плакала.
— А я помню, такая задумчивая…
