Забираю старые фотоальбомы: я увезу их с собой, пусть хранятся в гараже. Позже нам придется просмотреть и разобрать их вдвоем.
Подтягиваю к себе плетенную из ивовой лозы корзину, за ней — чемодан, который я не помню.
В корзине — еще фотоальбомы. Я не перекладываю их в коробки, просто обматываю корзину скотчем как можно плотнее, леплю наклейку «Тауни» и выталкиваю через дверь в студию.
Подгребаю к себе чемодан — и испытываю искушение вообще не открывать его, а прилепить наклейку и отправить на хранение. И без того упаковать все вещи в доме — просто непосильная задача.
О каком вечернем свидании вообще может идти речь? Карен меня убьет. «Ни в коем случае не отказывайся!
» — и уговаривала, и грозила она. Встреча вслепую и двадцатилетней давности куча всякой дряни, которую нужно разобрать, — именно эти мысли вертятся у меня в голове, когда я откидываю крышку чемодана.
Внутри — свертки. Подарки, много подарков, все нарядно запакованы, одни — в бумагу с поздравлениями на Рождество, другие — на день рождения.
Старая круглая коробка из-под кексов, в ней куча поздравительных открыток, адресованных Ною. Мне становится не по себе, когда я понимаю, что это такое.
Пересчитываю. Девятнадцать свертков, по два на каждый год его жизни. День рождения и Рождество.
Распаковываю тот, что кажется самым новым.
Два DVD-диска. Испытываю искушение вскрыть остальные свертки, но что-то меня останавливает.
Рядом с открытками в жестяной коробке лежит пачка фотографий, стянутых резинкой. Все снимки сделаны издалека. Они сложены в хронологическом порядке. На обороте первого: «2007 год. Ной на прогулке ». Кира сидит на парковой скамье, а рядом с ней — маленький мальчик. Она очистила банан и кормит его, протягивая по кусочку.
Последний снимок, с датой почти годичной давности, — Ной усаживается в автомобиль у роскошного дома. Судя по всему, фотография сделана как раз перед тем, как Адам меня бросил. Теперь я знаю: он изображал героического фотографа, тайком щелкая сына, и одновременно крутил шашни с «владелицей ресторана»… Как же похож на него ребенок!
Меня внезапно начинает бить озноб. Все дело просто в неотапливаемом чулане, уверяю я себя. Но нет, конечно, нет. Это шок. Видеть лицо мальчика, его улыбку… Он становится для меня реальным. Даже я, не испытывавшая ничего, кроме обиды и возмущения, пока он был жив, не могу до конца поверить, что его больше нет. Это славное лицо — совсем как у Адама; волосы — совсем как у Адама… А теперь он мертв. Больше не будет ни подарков, ни снимков, ни воспоминаний.
Слез не осталось. Складываю все обратно в чемодан, леплю на стенку наклейку «Адам» и сижу, замерев, пока пальцы не коченеют окончательно.
Доказательства его «двойной жизни».
Адам твердит, что в эту «вторую» жизнь его не пускали.
Верю, но ведь он так туда рвался!
Все эти снимки здесь, в нашем доме, в десяти шагах от помещения, где я каждый день работаю. Он знал, что я никогда сюда не зайду, я и не зашла. Мне надо бы злиться, но в голове крутится мысль: а если бы этот ребенок не заболел?.. Здесь я себя обрываю. Мы разошлись прежде, чем я узнала о Ное.
Пытаюсь дыханием согреть озябшие руки. Пора покончить со всем этим, убрать и запечатать.
И тут я замечаю, что в крышке чемодана застрял еще один конверт. Заклеенный скотчем.
Он явно гораздо старше остальных, и меня разбирает любопытство. Тяну за краешек. От этого движения конверт практически распадается у меня в руках.
Набираю в грудь воздух: теперь я знаю, что это такое. На конверте — подпись отца Адама. Письмо, оставленное им для сына.
Я перечитываю его дважды. Совсем недавно Адам рассказал мне ровно то же самое, однако держать в руках бумагу, исписанную почерком его отца, — это совсем другое. История становится более реальной.
И более трагичной.
Я то ли плачу, то ли скулю. Слов нет, одни эмоции.
А потом, словно испугавшись, что меня здесь застанут, осторожно складываю бумагу по старым сгибам и засовываю на прежнее место.
Выталкиваю чемодан в студию, выползаю сама.
Беру скотч и обматываю все, что только можно.
Снова прислоняюсь к стене. Смотрю на заклеенный чемодан и ощущаю суть того маленького мальчика, что вырос в мужчину, который жил здесь раньше.
Достаю из кармана телефон, набираю мамин номер.
Говорю, что люблю ее. Говорю, что из-за последних событий острее ощутила ее боль от потери Саймона.
Что теперь понимаю, как ей было плохо и как она тоскует по нему — до сих пор. Говорю о папе, об Адаме. Она слушает, уверяет, что тоже меня любит и что никто — никто-никто! — не должен терять детей. Даже Адам.
Вешаю трубку и иду в душ. Я устала и вымоталась.
Мне нужно смыть с себя весь этот прах, всю печаль.
Пусть уходят в слив вместе с водой. Горько, очень горько. Как же опустошена теперь Кира! И Адам, и Мег! Мег присутствовала на похоронах, но ни слова с тех пор про это не сказала. Для нее это эпизод, который лучше забыть как можно быстрее. Для меня…
правда поставила крест на судьбе нашего брака.
Мой неверный, лживый муж… Как, должно быть, мучительно для него было стремиться к сыну — и не иметь возможности даже увидеть его, покупать подарки — и не сметь их вручить. А только складывать, складывать сверток за свертком и прятать.
И так же мучительно было для него обнаружить, вскрыть, прочитать письмо, адресованное ему много лет назад, — и принять решение.
Я стою под душем, капли воды мешаются со слезами.
Ну почему он не рассказал мне правду? Он пытался объяснить почему, он даже объяснил, но этот вопрос все еще вертится у меня в голове. Когда мы познакомились, почему было не рассказать? А Бен, как быть с Беном? Подставляю лицо под струю обжигающе-горячей воды и смываю слезы. Я только сейчас поняла, сколько всего намешано в душе моего сбившегося с пути мужа. И первое, что я делаю после душа, — пишу Карен эсэмэску с извинением, что ну никак не могу прийти сегодня на свидание вслепую.
Глава 40
Если здесь есть комната для персонала, то наверняка после наших сеансов Том идет туда, вздыхая от облегчения, и наливает себе порцию спиртного.
Я и сам после сеанса чувствую себя измочаленным.
Десять дней в лечебнице, десять сеансов по часу каждый и групповая терапия днем. Если откровенно, то при звуке собственного голоса меня одолевает тоска.
Говорить о себе скучно. Мне не интересны часы разговоров и кипы страниц, которые исписывает Том.
Другим пациентам лечебницы такие беседы были бы куда нужнее.
Я только что сказал об этом Тому, по крайней мере, попробовал. Теперь слушаю, как он, в своей мягкой манере, убеждает меня, что и моя история чрезвычайно интересна. Я явно недооцениваю всю важность случившегося. Молодой человек обнаруживает родителей мертвыми; осознает, что сначала с собой покончила мать, а за ней последовал отец. Вероятно, предполагает Том, я скрывал от самого себя роль матери в их смерти.
