Она отводит глаза и медленно жует остывшие ньокки. Накалывает на вилку следующий кусочек.
Потом еще. Я смотрю на нее. Убираю свою ладонь с ее руки, тоже беру вилку и накручиваю спагетти.
В соусе болоньезе слишком горчит чеснок; я вспоминаю, как Адам не любил «чесночные» поцелуи. Поэтому в моем жесте, когда я подчищаю тарелку кусочком хлеба, есть что-то от желания поступить ему назло.
Мы болтаем о пустяках, не касаясь больных вопросов.
Ее курсовая работа, соседи по квартире, преподаватели, треснувший кафель в душевой… Постепенно слезы высыхают, и Мег начинает смеяться. Мы обе улыбаемся. Она встает, пересаживается на мою сторону стола и обнимает меня. Крепко. Слова больше не нужны. Она сильная. Она справится. А если справится она, то справлюсь и я.
Позже, когда уже дома мы пьем какао, Мег снова извиняется, что не может остаться на ночь. Натягивает джемпер поверх футболки.
— Прости, мам. У меня важная консультация первой парой. Ты нормально?
Я беру ее лицо в ладони. Непростое дело, учитывая, что она на голову выше меня. Глажу чудесные каштановые кудри.
— Если ты нормально, то и я тоже, — шепчу я, уткнувшись ей в волосы.
— Я на букву «х», мам. Ничего, прорвемся.
На букву «х» — это «хорошо». Или иначе. Так мы говорим, когда нам тревожно и нервы ни к черту.
Она меня целует, легко касаясь губ:
— Пусть у тебя все будет хорошо, мама.
Я хочу продлить объятие, обхватить ладонями, спрятать в карман — подальше от всех бед и тревог.
Едва она уходит, бегу к сумке, вытаскиваю блокнот и диктофон. Пишу слова и одновременно напеваю мелодию. Я назову это «На букву “х”».
Мне совсем не хорошо.
На сей раз точно не хорошо,
Настолько, что я даже не могу об этом говорить.
Закрываю глаза и представляю всемирно известный зал и сцену. И звучащую на ней песню:
Сотня частей,
Я разъята на сотню частей.
Было хорошо. Смешон
Каждый мой час без тебя,
Вздох без тебя. Прости.
Поднимаюсь в спальню, долго и сладко зеваю. Мне так легко, что я заползаю под покрывало, даже не раздевшись.
И вижу сон — в моей кровати лежит знаменитый шеф-повар Гордон Рамзи. Его телепередача тоже называется «На букву “х”», только для него «х» — это «харч».
— Нельзя назвать песню «На букву “х”», — говорит он.
— Как ты здесь оказался? — удивляюсь я.
Он не отвечает. Однако приходится признать, что его голова на подушке Адама смотрится… соблазнительно.
Я приподымаюсь на локте.
— Поскольку уж ты здесь, объясни-ка: на букву «х» — это «хорошо» или наоборот?
— В нашем доме это точно наоборот. В нашем с тобой доме.
— Но это мой дом, — протестую я.
Во сне я капризно надуваю губки, такой алый бутон.
— Какая разница, — бросает он и целует меня.
Похоже, Гордона Рамзи не смущает чесночный привкус моих поцелуев.
Глава 6
У Эммы есть четырнадцатилетний сын по имени Гарольд. Не Гарри — Гарольд. Представляю, как патологически он ненавидит и свое имя, и разведенных родителей.
Поскольку я посещаю Белый Дом по выходным, когда Гарольд проводит время со своим отцом, Аланом, мне обычно удается избегать встречи с парнем.
Но вечер среды оказался исключением из правила.
В среду Алан забрал Гарольда в кино прямо из школы, после теннисного матча. Соответственно, меня пригласили.
Эмма не ждала их до десяти вечера; а к тому моменту, насладившись тушеным ягненком, я должен был уже отбыть. Так все выглядело в теории. Подобно всем тщательно выстроенным планам в моей жизни, этот не сработал, вот почему я сижу сейчас в приемном покое больницы Святого Фомы, где мне обрабатывают рану головы. Я не виню Гарольда. Они с отцом поругались, поэтому он вернулся домой раньше времени.
Любой четырнадцатилетний парень, обнаруживший дома незнакомца, оседлавшего мать на белом кухонном коврике, отреагировал бы точно так же.
Схвати он теннисную ракетку, было бы еще хуже.
— Как ты себя чувствуешь?
Это Мег. Я даже не объяснил ей, что случилось.
— В порядке. Выглядит страшнее, чем на самом деле. — Я касаюсь бинтов.
— Не трогай, — говорит она. — Еще кровит.
Я осматриваюсь. Где-то тут должен быть доктор с результатами рентгена. Нет, не видно.
— Это твоя мадам тебя сюда привезла?
Я слабо киваю.
— Ну, и где она? Почему ты вызвал меня?
— Ей пришлось уехать к сыну.
— А у нее есть сын?
Я снова киваю.
— Большой?
— Четырнадцать. С отлично поставленным ударом справа.
Мег морщится. Осматривает меня снизу вверх, хмурит брови, сразу становясь невероятно похожей на мать.
— Только не говори, что это он тебя приложил.
Я молчу. Меня тошнит; пронизывающий все вокруг запах антисептика не отвлекает, и в горле стоит мерзкий привкус.
— Ты уже довел маму до психотерапевта. Теперь еще этот несчастный ребенок будет на учете до конца жизни. Ты омерзителен, — говорит она, глядя вдаль.
Я опять согласно киваю, и это движение вызывает приступ тошноты.
— Мистер Холл?
Мы с Мег поворачиваемся к докторше, которая разговаривала со мной раньше. Я поднимаю руку.
— А, вот вы где. Ну, все вполне прилично. Ничего не сломано, трещин нет. Только небольшое сотрясение.
Возможна тошнота, даже рвота; если за сутки не пройдет, сразу к нам. — Она смотрит на Мег с улыбкой. — А вы, мисс?
— Дочь. — Мег кривится.
— Не следует оставлять его без присмотра, понимаете?
Мег кивает, тянет меня со скамьи и подталкивает к выходу.
— А где одежда?
Докторша, заметив, что я почти раздет, осматривает коридор. На мне нет ни носков, ни обуви, ни рубашки; только забрызганное кровью белое банное полотенце, вероятно, оно принадлежит Эмме.
— Он не заслужил одежду, — цедит сквозь зубы Мег, и меня протаскивают сквозь крутящиеся двери к парковке в холодный ночной воздух.
Я просыпаюсь от птичьих трелей. Мег стоит надо мной со стаканом воды.
— Пей, — велит она.
Делаю, что сказано. Английская водопроводная вода льется на мой шершавый язык. Становится легче.
