Вспомнив о предстоящей командировке, Столбов помрачнел. Нет, он не забывал об этом, лишь отвлекся ненадолго, наблюдая за неповоротливым Оноприенко. До отъезда оставалось всего ничего, но Столбов твердо решил не рисовать черными красками свое ближайшее будущее. Да, он знал, что служба на Береговой не сахар. Но он заранее настроился, что едет туда служить, а не отбывать наказание. А вот когда он вернется…
Сейчас с дядей Степой говорить бесполезно — он зол и расстроен. Столбов его понимал и, поостыв, уже не обижался. Направляясь к дядьке в часть, он знал, что ни на какие поблажки рассчитывать не вправе. И никогда не рассчитывал. Но поговорить с Борзовым он должен — не как с родственником, а как с человеком, как с мужчиной. Конечно, дядя Степа, столько лет проживший со своей Машей, которая моталась за ним по гарнизонам, ни разу не возразив, не пожаловавшись на усталость и бытовую неустроенность, вряд ли одобрит поведение Марины. Ну еще бы — жена офицера должна быть образцом добродетели. Но так уж случилось. Что ж теперь, судить ее показательным судом?
Нет, Иван не позволит ее судить и даже осуждать. Она и так страдает. Из-за него, Ивана, а еще из-за того, что обманывает мужа. И Никита будет страдать, когда узнает от посторонних об измене жены. Зачем же им всем так мучиться? Зачем лгать друг другу?
Столбов посмотрел на спортплощадку. Новобранцы бестолково толклись, пытаясь встать в строй.
— Взвод! — скомандовал Скиба, похоже так и не добившийся сегодня особых успехов. — Построились в колонну по два! В казарму шагом… арш!
Новобранцы послушно затопали сапогами. Старшина вразвалку пошел чуть поодаль.
— Значит, пять минут на перекур, бойцы! — зычно выкрикнул он. — Потом все готовятся к праздничному построению! Чистят сапоги и причесываются!
Обритые наголо новобранцы засмеялись.
— Отставить смех! — гаркнул старшина, довольный, впрочем, своей шуткой.
Столбов тоже пошел. Ему оставалось пройти какую-то сотню метров, но он не торопился, стараясь собраться с мыслями.
Он шел к Марине. Он не разговаривал с ней уже несколько дней — только видел издалека. Она еще больше похудела и выглядела совсем больной. И двигалась она, как автомат, не замечая вокруг ничего, погруженная в себя, в свои переживания.
Иван не знал, известно ли ей про командировку. Наверное, нет, иначе она нашла бы возможность встретиться с ним. Все-таки не на неделю расстаются. Хотя что такое три месяца — всего-то девяносто два дня. Всего-то?
Столбов завернул за угол и по узкой дорожке направился к Марининому дому. Сегодня она взяла отгул — санитарка Анна Павловна сообщила об этом с каким-то неудовольствием, будто Марина только и делала, что прогуливала работу. Столбов хотел спросить, чем этот отгул вызван — не болезнью ли, но промолчал. Зачем лишний раз подчеркивать свой интерес к Марине?
Он зашел в подъезд, поднялся по лестнице и позвонил, на долю секунды вдруг испугавшись, что ему откроет Никита. Привет, друг Ваня, зачем пожаловал? Ко мне или к супруге моей?.. Столбов представил ухмыляющуюся физиономию Голощекина и стиснул зубы. К тебе, Никита. И к твоей жене. Поговорить нам надо…
Звонок прокатился по квартире, но дверь никто не открыл. Столбов подождал немного и начал медленно спускаться вниз. Он не уйдет. Встанет возле подъезда и будет ждать, пока не дождется.
Выйдя на улицу, Иван огляделся, прикидывая, где бы устроиться, но тут его осенило: он обошел дом и оказался в небольшом дворике. Между двумя пихтами была натянута провисшая бельевая веревка, и под ней стояла Марина в линялой футболке и шортах. В тазу возле ее ног высилась гора скрученного мокрого белья. Женщина наклонилась, взяла синюю тряпку и, отжав еще раз, повесила ее на веревку. Расправила аккуратно, наклонилась за следующей.
Увидев Марину, Иван остановился. Сердце его заколотилось так сильно, что перехватило горло. Он смотрел, как она развешивает белье, и, странное дело, чувствовал не радость, а ужасную тоску. Девяносто два дня. Вечность. Тоска сменилась отчаянием, а потом и жгучей ревностью. Она вешала белье своего мужа — футболки, гимнастерки, рубашки… Полотенце, которым он вытирался после вечернего душа. Простыню, на которой они спали вдвоем…
Столбов тихо застонал, но Марина не услышала. Приподнявшись на цыпочки, она перекинула через веревку светлое короткое платье. Этого платья Иван на ней никогда не видел.
Марина выпрямилась и положила руку на поясницу. Откинулась немного назад и заметила Столбова.
— Марина, — позвал ее Иван.
Она молча смотрела, как он идет к ней, протянув руки для объятий, а когда Иван подошел, отступила на шаг. Мокрая простыня больно хлестнула по щеке.
— Ты не рада меня видеть? — удивленно спросил Столбов. — Я уже несколько дней пытаюсь с тобой встретиться… Что-нибудь случилось?
— У меня? — Марина пожала плечами. — Нет, ничего.
Голос ее звучал не просто устало — он был равнодушным и каким-то безжизненным. Столбов вдруг почувствовал обиду, притом незаслуженную.
— А я уезжаю! — выпалил он.
Марина вздохнула:
— Я знаю.
— Знаешь? — Иван прищурился. — А почему тогда прячешься от меня?
— Я не прячусь. Вот она я.
— И ты ничего не хочешь мне сказать?
— А что ты хочешь услышать от меня, Ваня? — Марина посмотрела на него так, словно не понимала, о чем можно с ним говорить.
— Может, я зря пришел? — разозлился Иван. — Может, мне стоило уехать не попрощавшись? Подумаешь, каких-то три месяца! Три месяца! — заорал он. — Девяносто два дня! Ты понимаешь?
— Не кричи, пожалуйста, — попросила Марина. — И не говори ерунды. Конечно, ты правильно сделал, что зашел проститься. До свидания, Иван. Желаю тебе удачи.
— Ах, удачи?! — вскинулся Столбов. — Знаешь, Марина, давай начистоту! Я видел, что ты меня избегаешь, только не понимал почему. Думал, Никиту боишься. Но я, Марина, не слепой, я давно заметил, что ты изменилась. Решил, показалось… А теперь вижу — нет, не показалось…
Марина слушала его, закусив губу.
— Ну что ты молчишь? — продолжал распаляться Столбов. — Тебе совсем нечего мне сказать?
— Желаю тебе счастливой дороги.
— И все?
— Нет, не все. Я знаю — там очень трудно. Почти как ссылка. Но ты ведь сильный! Ты ведь выдержишь, правда?
Столбов немного успокоился. Эти слова говорила прежняя Марина — ласковая, любящая, заботливая. Но голос ее оставался холодным. Иван с горечью произнес:
— Ты говоришь… как чужая… Марина! Что случилось? Почему ты не хочешь меня видеть?.. Не молчи, пожалуйста! Мариша, ты… Ты будешь меня ждать? Только три месяца… Всего девяносто два дня…
Марина молчала.
Иван пристально посмотрел ей в глаза и, развернувшись, бросил через плечо:
