Лорка был также увлечен образом святого Себастьяна. В письме, датированном августом 1927 года (стало быть, он уже читал поэму Дали), поэт пишет своему другу:
«В каждом из нас есть что-то от святого Себастьяна: в каждого летят стрелы гнева, наветов, злобы. А ведь святого Себастьяна подвергли пытке по закону, с полным на то основанием, согласно установлениям того времени. Он ведь виновен с точки зрения государства. За то, что поклоняешься другому богу, — не казнят. Казнят за отказ поклоняться тому, в кого веруют всем скопом. Все мученики преступили закон. Все мученики под пыткой молятся, и только святой Себастьян держится — держит спину, принимая скульптурную позу, увековечивая мимолетное и воплощая отвлеченную идею гармонии своим собственным телом. В точности так колесо воплощает идею вечного движения. Вот за что я люблю святого Себастьяна…»
И в том же письме:
«Все вспоминаю тебя. Даже, кажется, слишком. Такое впечатление, что в руке у меня золотой — круглая теплая монетка. А разменять его не могу. И не хочу, сынок. Как вспомню, какая ты страхолюдина, так еще сильнее люблю…»
Да, Лорка любил Дали еще и другой любовью… Для него Сальвадор был объектом плотского желания, соединенным в чувстве духовного единства. Дали, как мы знаем, и хотел бы ответить другу взаимностью, оплатить, так сказать, радости дружбы «теплой монеткой» своего тела, но не сумел, не смог…
И если Дали посвятил Лорке свое эссе, то поэт разродился целой «Одой Сальвадору Дали», где есть слова:
О Дали, да звучит твой оливковый голос…
Приведем еще пару строф:
Но важнее другое. Не судьбы искусства
и не судьбы эпохи с ее канителью,
породнили нас общие поиски смысла.
Как назвать это — дружбою или дуэлью?
Остальное не в счет. И рисуешь ли букли
своенравной Матильды. Тересу с иглою
или женскую грудь, ты рисуешь загадку
нашей близости, схожей с азартной игрою…
Их дружба и вправду питалась из разных источников. Дали видел в любимом обоими образе святого Себастьяна цель, к которой обязано стремиться современное искусство, он был для него «Священной Объективностью», а для поэта Лорки тот был святым, со времен Ренессанса считавшимся покровителем гомосексуалистов и садомазохистов. Психоаналитик в этом случае сказал бы, что стрелы, летящие в Себастьяна, — это символы мужского начала и тому подобное, и, вероятно, Фрейд не был бы против такого толкования. Да и Дали намекает о том же, когда пишет Лорке, что нигде не видел изображений Себастьяна, где бы стрелы поражали его задницу.
Так или иначе, их связывали прежде всего в той или иной степени общие взгляды на современную культуру, а также и творческое содружество, давшее вполне конкретные плоды. Великий поэт являлся персонажем многих живописных работ Дали — исследователи насчитали около пятидесяти рисунков и картин, где совмещены головы художника и поэта, — а кроме этого Дали был художником спектакля Лорки «Мариана Пинеда» в театре «Гойя» в Барселоне, которым руководила в ту пору известная испанская актриса Маргарита Ксиргу.
Сохранилось письмо к Лорке, где Дали пишет, каким видит оформление пьесы (у декораций должна быть «мягкая хроматическая гамма»), каким будет задник, костюмы и так далее. Удивительна его способность творчески вникать в любую сферу искусства, практически с первой попытки становиться профессионалом всякого нового для себя дела. Так и тут — декорации к спектаклю не только полностью соответствовали историческому содержанию, но и замыслу автора, давшему своему произведению такой подзаголовок: «народный романс в трех эстампах».
Премьера состоялась летом 1927 года в Барселоне, затем труппа Маргариты Ксиргу осенью того же года осуществила постановку и в Мадриде, что послужило поводом к антиправительственной демонстрации.
«Мариана Пинеда» имела большой успех, слава Лорки стала расти и укрепляться, в газетах стали появляться восторженные рецензии не только на пьесу, но и на книгу стихов «Цыганское романсеро», раскритикованную Сальвадором Дали.
Та влекущая новизна подсознания, к которой призывал друга художник, мало волновала поэта, ему хватало реальных земных образов, заключенных в отточенную форму, сверкавшую яркими метафорами. Он был гением, и Дали понимал это, видел в стихах друга совершенство, но хотел, чтобы его умение облекать косную плоть действительности в совершенные образы красоты (а это и есть высокое искусство) служило бы тем новым веяниям, которым он тогда поклонялся. Позже для него станет ясно, что фетишизация прогресса — общее место европейского авангарда. Я вспоминаю сейчас благословенные, несмотря на постоянный страх репрессий, 60-е годы прошлого столетия, когда Лорка был одним из поэтических кумиров. Его, слава Богу, как жертву испанского фашизма, у нас в то время печатали.
Жил у нас в Колпине в те годы поэт Костя Петухов, ныне уже покойный, царствие ему небесное, по профессии учитель географии. Вся комната, где он жил со своей женой Татьяной, тоже школьной учительницей, была забита книгами. Сейчас странно даже вспоминать, к каким ухищрениям, сложным обменам и таинственным знакомствам с продавцами и директрисами книжных магазинов приходилось всем нам прибегать, чтобы достать хорошую книгу… Ну да у многих это еще в памяти…
Так вот, у Кости была потрясающая библиотека, он был страстным библиофилом. Лучшее и большее собрание книг было в Колпине, пожалуй, только у «книгопродавца» (ударение на предпоследнем слоге) Олега, полноватого сорокалетнего дяденьки с хищно растущими вперед зубами, которые служили свистками, когда он прихохатывал и втягивал сквозь них воздух. Этот занимался книгами ради денег, он их не читал, зато у него можно было купить или обменять любую новинку или букинистическую редкость. Костя поддерживал с ним постоянные контакты, но ругались они очень часто, обвиняя друг друга в некомпетентности и нечестных обменах. Как бы то ни было, правда была, конечно, в наших глазах, на стороне Кости, ибо он все же коллекционировал книги из преданности к высокой литературе, а Олег на этом просто банально наживался.
Так вот, в этой набитой книгами комнате, где постоянно стоял плотный табачный дым, мы частенько по вечерам и собирались. Костя читал нам не только свои стихи, но и Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама, Гумилева, Пастернака… Иногда он давал мне из своей библиотеки что-нибудь почитать, при этом всегда обертывал книжку в плотную бумагу, чтобы, не дай Бог, она не потрепалась или на нее что-нибудь не капнуло бы.
Когда я впервые осенним вечером стал читать стихи Лорки, они так сильно впитались в мою эмоциональную душу, что иной раз наворачивались слезы, когда повлажневшие глаза видели такие, например, строки (я помню их наизусть и теперь):
Август.
Персики и цукаты, и в медовой росе покос,
Входит солнце в янтарь заката,
словно косточка в абрикос.
И смеется тайком початок
смехом желтым, как летний зной.
Снова август.
И детям сладок
смуглый хлеб со спелой луной.
Или:
