Позже, в 1937 году, он напишет картину «Загадка Гитлера», где изобразит висящую на ветке телефонную трубку с изгрызенным микрофоном и падающей каплей из той части трубки, что прикладывается к уху. Капля вот-вот упадет в тарелку, где оборванная фотография Гитлера, фасолинки и летучая мышь. На ветке висит и зонтик Чемберлена. Это было гениальным предвидением художника краха нацизма.
Другая загадка — «Загадка Вильгельма Телля» — написана раньше, в 1933 году. Это огромный холст размером два на полтора метра, где в образе Вильгельма Телля — не кто иной, как вождь мирового пролетариата Ленин с гипертрофированной ягодицей, настолько большой и удлиненной, что ей потребовался, как подпорка, знаменитый далианский костыль. Еще раз вспоминаю, как изумила меня репродукция этой работы, когда я впервые увидел ее в юности (см. первую главу).
Сюрреалистов-коммунистов «Загадка Вильгельма Телля» не только изумила, но и возмутила настолько, что они решили ее уничтожить прямо на выставке в Гран-Палас, посвященной полувековому юбилею Салона независимых, где группа решила не выставляться, а Дали ослушался. К их досаде, картина висела так высоко, что ее было не снять.
Разъяренные всем этим, они выпустили 2 февраля 1934 года, в день открытия выставки, резолюцию, где заклеймили Дали как контрреволюционера и пособника фашизма. В резолюции значилось также предложение исключить строптивого художника из группы.
С этой целью на пятое число февраля было назначено судилище, куда виновник и подсудимый явился с термометром во рту и укутанный в теплую одежду — у него была ангина. Видок у него был клоунский, и при всей серьезности мероприятия многие, в том числе и Бретон, не могли удержаться от смеха, когда Дали то снимал с себя пальто и разматывал шарф, то вновь надевал и поминутно измерял себе температуру. В литературе о Дали часто приводится и один из курьезных моментов этого собрания. Дали сказал лидеру сюрреалистов: «Бретон, мне приснилось, что я имею вас в зад». На что тот серьезно ответил: «Я вам это не советую».
Разбирательство длилось долго, почти до утра. Какие обвинения выдвигались опальному художнику? Протокол тогдашнего заседания группы нам неизвестен, зато существует длиннющее письмо Бретона к Дали, написанное до судилища. В нем Бретон требовал от строптивца ответов на такие вопросы: почему Дали радуют неудачи друзей; почему он восхваляет академическое искусство и поносит современное, в то время как фашисты делают то же самое, и художники вынуждены эмигрировать из Германии, их искусство в Третьем рейхе признано дегенеративным и тому подобное. Были вопросы и о «Загадке Вильгельма Телля», и о слишком тесных контактах художника с так называемым «обществом». Дали ответил столь же пространно, на восьми страницах.
На первый вопрос он ответил, что и маркиз де Сад, его авторитет в области морали, советовал получать удовольствие от промахов друзей. А что касается академического искусства, то только с помощью классической техники можно передать сны, видения, грезы и прочие образы бессознательного, а протестует он не против всего современного искусства — ведь и он современник, как же он может протестовать против самого себя? Танги, Эрнст, де Кирико, Маргритт — это да, это наши, но Мондриан, Вламинк, Дерен, Шагал и Матисс раздражают его своим глупым интеллектуализмом, они не смыслят ничего ни в живописи, ни в сюрреализме и фрейдизме. А что касается его якобы увлечения фашизмом, то это чистейшее непонимание. Его картины и книги в нацистской Германии ждала бы такая же судьба, как и его немецких коллег, он отнюдь не поклонник гитлеризма, однако обязан, как художник и исследователь, копать и докапываться до сути фашизма.
Вероятно, то же самое он говорил и на собрании, во всяком случае, много лет спустя он пишет в «Дневнике одного гения», что тогда он убеждал собравшихся в праве художника на любой творческий эксперимент, а как сюрреалист, член движения, провозгласившего неограниченную свободу, вполне может считать себя свободным от какого бы то ни было «эстетического или морального принуждения». В конце концов, он имеет право «отрастить Ленину трехметровые ягодицы, приправить его портрет студнем из гитлеризма, а если потребуется, то и нафаршировать все это римским католицизмом. Каждый волен быть сам и давать возможность стать другим тем, чем им заблагорассудится, во всех своих проявлениях и отправлениях, кишечных расстройствах и фосфенных галлюцинациях — хоть моралистом, хоть аскетом, хоть педерастом или говноедом». Дали бил противников их же козырями.
И он еще раз убедился в том, насколько права была Гала, когда еще памятным летом 1929 года в Кадакесе советовала ему не лезть к сюрреалистам, так как среди них он будет испытывать все те же запреты и комплексы, что и в семье, — они такие же буржуа, как и его отец. Но тогда он свято верил в искренность программ и лозунгов сюрреализма и не внял ей.
Когда Дали после разрыва с семьей приехал в Париж, Гала встретила его как самого близкого и дорогого человека. Она приняла окончательное решение быть с ним, прозревая в нем того, кто утрет нос всем этим парижским знаменитостям, потому что был из того благодатного материала, из которого можно слепить великого человека. Она хотела того же от Поля Элюара, затем от Макса Эрнста, но эти люди не оправдали ее надежд, оказались более мелкого, что ли, масштаба, нежели Дали, — этот фейерверк идей, совершенно на первый взгляд безумных, но таивший в себе необычайно богатый потенциал. Помимо этого, он умел заражать своими идеями и окружающих, вокруг него, словно вокруг генератора, бились токи высокой частоты, и люди тянулись к нему, несмотря на его сверхманиакальную одержимость собственной персоной.
Вскоре после приезда Дали в Париж Гала утащила его на юг, на курорт Карриле-Руйе неподалеку от Марселя. Художником тогда владела, как наваждение, идея картины с человеком-невидимкой. Почему именно этот сюжет волновал в то время Дали? Хотел ли он спрятаться, исчезнуть, стать невидимым для всевидящего ока отца, предавшего его проклятью и анафеме? На уровне подсознания так оно могло и быть. Картину он так и не закончил, зато испытал все прелести плотской любви, в чем признавался в письмах к Бунюэлю, приступившему в то время к съемкам их общего детища, фильма «Золотой век».
Дали пишет своему другу не только о прелестях любви, он постоянно возвращается к сценарию, советует добавить то-то и то-то, снабжает рисунками придуманные сцены, предлагает новые повороты сюжета и даже — идею тактильного кинематографа, — если на экране появляется мех, зритель должен пальцами ощутить мех, если видит и слышит плеск воды, должен ощутить воду, и так далее. Идея остроумна, но до сих пор в массовом кино не востребована, в домашнем кинотеатре при наличии слуг или иных технических средств такое возможно, но все равно это пока утопия.
Сюда же приходят письма Гале от Элюара. Он не может поверить, что она уходит от него, и постоянно возвращается в письмах к ее божественному, созданному для любви телу, описывает все его соблазнительные части, в том числе самые интимные, признаваясь при этом, что онанировал, представляя себе ее.
Но Гала лишь изредка отвечает ему, да и то потому, что еще нуждается в нем, но выбор ее окончателен, у нее не осталось никаких сожалений, никакой ностальгии, она вся устремлена в будущее, действительно стала Градивой, идущей впереди. Да, «для женщины прошлого нет». Это из Бунина:
