Но липкое и теплое обращалось в сырое и холодное и дурно пахло, и он звал сестру, а когда она переодевала его, сквернословил и плевался.
Когда терпеливая сестра уходила с простыней в руках, старик вновь погружался в воспоминания, и его постель под утро окружали те, кого бы он хотел видеть рядом с собой и говорить. Чаще всего это был Лорка. Вот уже полвека поэт идет с ним рука об руку, напоминая о себе внезапно приходящими в голову стихами, рождая неотвязчивые образы.
Улыбка кривила сухие губы отшельника Дали, если припоминалось, что андалузец Лорка не умел плавать и очень боялся утонуть, когда они однажды вместе с Аной Марией отправились на мыс Креус, чтобы показать гостю живописную Туделанскую долину. На веслах в лодке сидел садовник Энрике, самый ленивый человек на свете, жаловался на свою жену, которую иначе как змеей и не называл, и говорил, что когда после смерти окажется в аду, он свое наверстает, развлекаясь с танцовщицами. А когда Лорка спросил его, почему он думает, что танцовщицы тоже попадут в ад, выпучил глаза и спросил: «А где им, блядям, быть, по-вашему?» Федерико хохотал.
Тогда мы расположились у скалы, похожей на орлицу, глядели на кобальтовое море и сверкавшие под солнцем капельки слюды в мягких очертаниях скал и ели жаркое из кролика. Лорка и тут устроил свое обычное представление: упал на песок и закрыл глаза, изображая покойника. Потом с удовольствием ел крольчатину, присаливая ее вместе с солью прилипшими к пальцам песчинками и говорил, что такая приправа с хрустом на зубах ему по вкусу.
На обратном пути Энрике рассказывал свои обычные байки, одна из них очень понравилась Лорке. Речь там шла об обиженном родителями мальчишке, который встретил такого же парнишку, тоже побитого родителями. Когда тот стал жаловаться на обиды, другой сказал: «У всякого свое море, и сколько ни дели — не поделится».
Да, море не делится… И на сверкающей под солнцем скале снова появляется Гала в белом платье и ест черный виноград. «Убей меня! — говорит она. — Сможешь? Сможешь?» И он поцеловал ее, и мягкие теплые податливые губы с оставшимся вкусом винограда и гибкое, как лоза, тело сплелись с ним, соединились в одно неразрывное целое…
Я скоро приду к тебе Гала, уже совсем скоро…
Ему вдруг стало плохо: сердце едва шевелилось, голову окутал жаркий туман. Он стал задыхаться. Утром, а это была среда, 18 января, Каминада отвез совершенно больного старика в больницу. Выглядел он так плохо, что верный слуга уверился, что хозяин долго не протянет. И даже предсказал дату его смерти: «Хозяин умрет в понедельник, когда луна начнет убывать». Поэтому распорядился готовиться к похоронам в Пуболе. Дали всегда говорил, что хотел бы покоиться рядом с Галой.
Двадцатого числа он принял святое причастие. Священник сказал, что обряд утешил его, это он понял по его изменившимся глазам.
А на другой день мэр Фигераса Мариа Лорка устроил пресс-конференцию с участием Дешарна и Доменеча, где выступил с сенсационным заявлением. Последней волей Дали, заявил он, является его желание быть похороненным под куполом своего Театра-музея в Фигерасе. Об этом ему сказал сам художник еще 1 декабря в барселонской клинике и взял с мэра слово, что тот будет держать это в тайне до его кончины. Это стало неожиданным для всех, и в первую очередь для Дешарна, знавшего о существовании документа, в котором Дали в присутствии своего секретаря, а также Каминады зафиксировал свое желание быть погребенным вместе с женой. Он даже планировал соорудить в Пуболе мавзолей по подобию кармелитской гробницы в Нантском соборе.
Дешарн, однако, не стал опротестовывать заявление фигерасского градоначальника. Сказал, что Дали есть Дали, и это вполне в его духе менять свои решения.
Каминада просто не мог поверить, что хозяин поменял свою последнюю волю. Он заявил, что если бы это было так, он, Каминада, узнал бы об этом первым — ведь в последнее время никто, кроме него и Пичота, не понимал того, что говорил хозяин.
К тому же Дали был еще жив и находился в здравом уме и мог бы подтвердить свою последнюю волю документально, при нотариусе. Но этого не случилось. Все почему-то поверили словам мэра, единственного, кому больной художник поведал свое желание быть похороненным не рядом с Галой в Пуболе, а в Фигерасе, в Театре-музее.
К умирающему никого не пускали. С ним хотели проститься его племянница Монсеррат и подруга его юности Карме Роже, но им тоже не удалось пробиться. Ана Мария и не пыталась встретиться с братом. Знала, что он не захочет с ней в последний раз увидеться, да к тому же у нее в то время было сломано бедро.
Итак, в субботу, 21 января, было объявлено о месте погребения великого художника, но старик был еще жив. Дышал и думал. Он все время причитал, что хочет домой, и очень хотел слушать музыку. Дали был музыкален всегда, к старости же, не имея возможности «живописать» и услаждать свой взор любимыми пейзажами, он развил в себе внутреннюю потребность в музыке, ее звуки насыщали его душу необходимой всякому художнику гармонией.
Один из героев романа Томаса Манна «Доктор Фаустус» Вендель Кречмар в своей лекции «Музыка и глаз» утверждал, что музыкальное искусство обращено не только к уху, но и к глазу, хотя бы потому, что музыку записывают нотными знаками и профессионалу достаточно одного взгляда на партитуру, чтобы определить, какое сочинение стоит на пюпитре — гениальное или дрянное.
Нотная грамота несомненно графична, и в этом контексте любопытно проанализировать некоторые рисунки и эспериментальные литографии мастера, а кроме того, музыкальные инструменты очень часто фигурируют на его холстах.
Воскресной ночью ему стало совсем плохо. На медицинском языке это называлось пневмонией и острой сердечной недостаточностью, с которыми его организм боролся с превеликим трудом. Сознание было затуманено, в нем не осталось уже реальных, сегодняшних ощущений. Он уплывал от них безвозвратно. Земное напоминало о себе лишь смутными образами прошлого, ставшими для него, как это и бывает с умирающими, зримой и очевидной явью.
Трудно сказать, что грезилось ему перед смертью. Быть может, вспоминал детство, мать, отца, сестру?
Когда ему было семь лет, он написал такую сказку:
«Однажды июньской ночью мальчик гулял со своей мамой. Шел дождь из падающих звезд. Мальчик подобрал одну звезду и на ладони принес ее домой. Там он положил ее к себе на ночной столик и прикрыл перевернутым стаканом, чтоб она не улетела. Но, проснувшись утром, он вскрикнул от ужаса: за ночь червяк съел его звезду!»
Да, червяк старости и болезни в эту ночь сделал свое дело.
А вот и матушкин голос. Она зовет его к ужину, и он в матроске бежит с побережья к дому мимо вкопанных в землю горшков с полыхающими красным огнем геранями в свете заходящего солнца, золотящего оливковую рощу и эвкалипт у порога. Он входит в столовую и видит в нише Пресвятую Деву в зеленом платье с золотой каймой. Лорка позже вложит ей в руку красную коралловую веточку, и с тех пор Мадонну стали называть Девой с Кораллом…
Мальчик лежит в кроватке и видит в окне на черном небе яркие звезды. Он выбирает самую крупную и яркую и смотрит на нее неотрывно, а сверху льется матушкин голос, баюкает колыбельной мелодией:
