– Ниточки?
– Ну ты же дипломат, – говорит Сигруд. – А Отцы Города – они как марионетки, разве нет? Вот и подергай их, пусть подрыгаются.
– Не уверена, что это поможет. Я, конечно, могла бы надавить на них… но вдруг за ячейкой установлено наблюдение? Потому что сдается мне, что за Панъюем следили, и очень пристально. Он занимался такими вещами… словом, я не знала, что он этим занимается. И он, похоже, не спешил поставить меня в известность.
Она поднимает взгляд на Сигруда:
– Я не уверена, что должна рассказывать тебе про это. Но, если ты спросишь, я отвечу.
Сигруд пожимает плечами:
– Мне как-то все равно, если честно.
Шара вздыхает с нескрываемым облегчением. Все-таки здорово, что у нее такой «секретарь», – ему совершенно плевать на все эти пляски вокруг умолчаний и конфиденциальности: он совершенно удовлетворен свой ролью молотка в мире гвоздей.
– Ну и прекрасно, – кивает Шара. – Я бы не хотела афишировать, что мы проявляем особый интерес к разысканиям Панъюя, – потому что если они узнают, что мы не знаем того, что знал Панъюй… В общем, может нехорошо получиться. Нам нужно действовать тоньше. Правда, я пока не знаю, как.
– Так что же нам делать сейчас?
Сначала Шара не находит, что ответить. А потом, очень постепенно, понимает, что ответ она обдумывала всю ночь. Просто не замечала этого.
Да, решение очевидно. Но какой же на сердце из-за этого камень… И все равно. Это сработает. Обязательно сработает. Так что будет глупо не попробовать.
– Ну… – тянет Шара. – У нас есть одна наводка. Кто у нас в Министерстве соображает в финансах?
– Финансах?
– Да. Особо интересует банковское дело.
Сигруд пожимает плечами:
– По-моему, я слышал, что Юндзи все еще работает…
Шара делает пометку:
– Юндзи подойдет. Я с ним в ближайшее время свяжусь. Пусть проверит… Думаю, я права. Но мне нужно, чтобы он сообщил точную информацию насчет того, как все там обстоит с финансовой точки зрения.
– Значит, мы до сих пор сами по себе? Я и ты против всего Мирграда?
Шара заканчивает писать:
– Хм. Нет. Думаю, мы одни не справимся. Начинай рассылать агентов. Думаю, нам понадобятся люди. Точнее, глаза. Но они не должны знать, что работают по заданию Министерства. Впрочем, что я говорю: ты прекрасно справляешься с подрядчиками.
– И сколько мы им готовы заплатить?
Шара называет цену.
– Вот почему у меня прекрасно получается с ними справляться, – кивает Сигруд.
– Отлично. И последнее. Вынуждена спросить: у тебя есть одежда для вечеринки?
Сигруд лениво указывает на свои заляпанные грязью сапоги и выпачканную в саже рубашку:
– А что, на вечеринку в этом не пустят?
* * *
В предрассветной мгле Шара лежит и ждет, когда к ней придет сон. И вспоминает.
Случилось это ближе к середине срока, отпущенного их роману, хотя ни она, ни Воханнес об этом не догадывались. Она увидела его под деревом. Во сидел и смотрел, как в водах Хамарды проплывают байдарки, – наступило время тренировок по гребле. Команда девушек как раз спустила суденышко на воду и забиралась в него. Когда Шара подошла и присела к нему на колени – она часто так делала, – то почувствовала, что сзади в нее уперлось что-то мягкое и объемное.
– Мне начинать волноваться? – поинтересовалась она.
– Насчет чего? – удивился он.
– А ты как думаешь?
– Дорогая, я на природе стараюсь вообще не думать. Отдых портит, знаешь ли.
– Должна ли я волноваться, – уточнила она, – насчет того, что когда-нибудь ты подаришь своей благосклонностью другую девушку?
Воханнес расхохотался. Он был искренне удивлен:
– Надо же, боевой топорик способен на ревность!
– Зачем ревновать без причины? – И она запустила руку за спину и пощупала шишку под штанами. – А это, сдается мне, вполне себе причина.
Он довольно проворчал:
– Я и не думал, что у нас все настолько официально.
– По-твоему, мы сейчас степень официальности обсуждаем?
– Ну да. А разве нет? Дорогая, разве ты не хочешь этим сказать, что ты принадлежишь мне, а я – тебе? Неужели ты хочешь быть моей девушкой всегда? И принадлежать только и исключительно мне?
Шара не ответила. И отвернулась.
– Что случилось? – спросил Воханнес.
– Да ничего.
– Нет, ну что случилось, правда? – Он явно расстроился. – Что такого я сейчас сказал?
– Я же сказала – ничего!
– Но я же вижу, что очень даже чего. Ты распространяешь вокруг себя ледяной холод, дорогая.
– Ну… наверное, это действительно неважно. Просто я… В общем, все дело в нас. В том, как мы, сайпурцы, устроены.
– Ох, Шара, не томи, выкладывай. Могу ведь я узнать, в чем дело, правда?
– Ну, для тебя-то тут ничего такого ужасного нет. Для тебя совершенно нормально сказать: «ты принадлежишь мне». Что я – твоя девушка. Просто мы так не говорим. И тебе, наверное, трудно понять, почему… ведь вами, жителями Континента, никогда не владели. Вы никогда не были чьей-то собственностью. И когда это говоришь именно ты, Во, поверь, это звучит… очень своеобразно.
Воханнес тихо охнул:
– Боги мои, Шара, ты что, не знаешь, что я ничего такого не…
– Я знаю. Что ты не имел в виду. Я знаю, что для тебя это совершенно невинный оборот речи. Но принадлежать кому-то, быть чьим-то – поверь, здесь в это вкладывают совершенно другое значение. Мы так не выражаемся. Потому что люди не забыли – каково оно было. Тогда. В прежние времена. Они всё помнят.
– Помните, говоришь? – неожиданно зло отозвался Воханнес. – А мы – не помним. Мы потеряли нашу память. Ее у нас отняли. Твой проклятый пра-пра-пра-хрен-его-знает-дедушка и отнял.
– Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда…
– Знаю, а как же. Но, видишь ли, в чем дело. Твой народ хранит свои воспоминания. Даже самые неприятные. Вам разрешено учить нашу историю. Твою мать, да здесь в библиотеке больше информации по нашему прошлому, чем у нас на Континенте! Но, если я попытаюсь провезти домой хоть одну книгу, меня оштрафуют. Или арестуют. Или вообще не знаю что со мной сделают. Вы же и арестуете.
Шара смущенно притихла. Оба развернулись к реке. В камышах лебедь изогнул длинную белую шею и ударил черным клювом. Потом вскинул голову – с зажатой в клюве крохотной белой лягушкой. Та жалобно сучила лапками.
– Ненавижу, – пробормотал Воханнес.
– Что ненавидишь?
