Но постепенно эти ее «странности» прошли, она кое-как приспособилась к новой жизни, научилась языку словен. Конечно, даже лишившись Велезоры, Вершина не мог назвать княгиней темноглазую чужеземку-пленницу. Но Замиля, хоть и звалась младшей женой, жила не хуже старших, щеголяя не менее дорогими одеждами и украшениями, гордилась посудой, разными ценными и забавными вещичками, которые иной раз привозил с далеких торгов расторопный Неговит. В избе у нее было красиво и богато: на лежанке соболье одеяло, пуховые подушки, занавеска из шелка с птицами и цветами. На резных укладках шелковые покрышки, на полках пестро расписанные хвалисские блюда, серебряные чаши, на столе литой бронзовый светильник. А уж сколько цветного платья и разного узорочья надарил Замиле Вершина – и не сосчитать. Иной гость, всю жизнь носивший домотканое платье и евший из самолепных глиняных горшков, случайно попав сюда, застывал от изумления и забывал свое дело: не в Ирий ли шагнул ненароком?
Замиля очень любила цветное платье, и всякий день на ее смуглых руках звенели браслеты и сверкали перстни. По прошествии двадцати лет она оставалась еще красивой, хотя стройный некогда стан расплылся после пятикратных родов, а возле темных глаз появились морщины. Из пяти ее детей выросли только трое; старшая ее дочь года три назад была отдана замуж в семью дальней Вершининой родни, но умерла родами, оставив маленького ребенка. При Замиле сейчас жили двое: Хвалис, ее первенец, и младшая дочь, четырнадцатилетняя Амира.
Войдя, Галица застала в клети не только саму Замилю, но и ее сына. При виде челядинки княжич в нетерпении встал.
– Где ты пропадала? – нахмурилась Замиля. – Ты что, ночевала у Мешковичей?
– Ну, что? – одновременно с матерью воскликнул Хвалислав. – Удалось?
– Здравствуй, княгиня, и ты, сокол мой ясный! – Галица низко поклонилась. Она одна называла Замилю княгиней, и за это ей здесь многое прощалось. – Как твое здоровье, заря ты моя ненаглядная?
– Ничего, – обронила хвалиска. – Ты говори лучше. Была у них? Все сделала?
– Сделала я, сделала, матушка моя. – Галица еще раз поклонилась. – Заговорила я пирожок крепким заговором, чтобы в сердце девичье страсть горячую, пламя палючее вложить. И съела она пирог, и вошел в нее Ярилин дух. Теперь сладится дело. Завтра она на тебя, сокол ты наш, уже совсем другими глазами смотреть станет. Получишь ты невесту знатную и добрую, все будет, как пожелаешь. Только ты и сам не теряйся! – Она посмотрела на молочного брата. – Добрая жена – хорошо, но на бабьем горбу далеко не уедешь. Боги нам нужных гостей послали.
– Это ты про вятичей, что ли?
– Про них, сокол мой.
– Чего же в них доброго? – возмутилась Замиля. Ее голос, некогда чаровавший молодого Вершину звучностью и напевностью, с годами приобрел пронзительность, особенно когда она сердилась или волновалась. – Еще уговорят князя идти воевать! А ну как его убьют – что тогда со мной будет? Меня с ним на краду положат, а детей моих в челядь продадут!
– Зачем ты сразу о худом думаешь, заря моя золотая? – мягко упрекнула хозяйку Галица. – Ну, война. Где смерть, там и слава. А уж я постараюсь, чтобы смерть твоих соколов десятой тропой обошла, а слава прямо на плечо Жар-птицей села.
– Где же тут Жар-птица? – недоверчиво спросил Хвалис.
– Только Рожаницы ведают, как дела обернутся. Может, и году не пройдет, как будем мы дань возить не смолянскому князю на Днепр, а гостиловскому – на Оку. И кто ему друг – тот и в силе будет. Смекаешь? Лютомер-то в лесу, а ты здесь. Не растеряйся – всех переконаешь
[4]. Поди к Доброславу, разговор заведи, чтобы знали тебя.
– Да захотят ли вятичи со мной дружить? – Хвалис нахмурился, зная, с каким пренебрежением на него смотрят даже собственные родичи. – Доброслав-то вон какой гордый!
– Ему сейчас позарез нужны друзья на Угре. А ты у отца – любимый сын. Я уж постараюсь, чтобы вятичи об этом проведали. Ты им поможешь, а они – тебе.
– Счастье не курочка – так просто не прикормишь… – вздохнул Хвалис.
– А я-то на что? – Галица склонила голову, будто собака. – Я тебе, сокол мой, какое хочешь счастье прикормлю.
Хвалис хмыкнул, но потом взглянул ей в глаза, и ему стало жутковато. Свою молочную сестру он знал с рождения; с ней он играл, когда другие дети, светловолосые потомки Ратислава Старого, сторонились черноглазого мальчика, сына пленницы. Тогда их и прозвали женщины Галчонком и Галицей; на самом деле обе матери дали своим детям другие имена. Даже тому, что ее считали «знающей», Хвалис не придавал большого значения: всякая баба знает какие-то травы, заговоры и обереги. Она сама предложила ему присушить Далянку и теперь обещала успех. Он сомневался, что Галица способна на что-то путное: ей ведь, как и ему, еще нет двадцати, что она может уметь?
Но сейчас усомнился, не слишком ли низко ее оценил. Какая-то особая сила загорелась в ее глазах, и лицо, всегда украшенное широкой игривой улыбкой, вдруг стало строгим, резким, даже пугающим. Так она казалась гораздо менее привлекательной, но внушала почти трепет. Мелькнуло ощущение: да ведь они с матерью совсем ее не знают! А то, что якобы знали об этой женщине, им лишь мерещилось.
– И чего ты за это хочешь? – с подозрением спросил Хвалис.
Вспомнились разные сказы, как колдун в обмен на счастье просит «чего дома не знаешь» или еще что-нибудь, что делало услугу уж очень накладной. Конечно, от Галицы он не ждал, что ей занадобится его будущий сын, но на сердце легла тревога.
– Мне самую малость нужно, – улыбнулась она. – Вот станешь ты князем угрянским – дай мне приданое большое и сосватай за мужа знатного, богатого. Тебе это нетрудно будет: я ведь стану тогда самого князя молочной сестрой, да и сама я хороша. Разве нет?
– Станешь князем! – с досадой повторил Хвалис. – Смеешься ты надо мной, дурная баба!
Галица и правда засмеялась, а потом ушла в большую клеть и уселась за жернов. Глядя, как усердно она выполняет эту ежедневную работу, никто не заподозрил бы, какие замыслы вызревают в уме этой молодой, улыбчивой, совершенно заурядной женщины.
* * *
Назавтра, собираясь на Ярилину плешь, Молинка и Далянка зашли за Лютавой, как обещали, но дождались ее не скоро. Сидя на поваленной березе возле мостика, девушки сплели себе по венку и спели три песни, а Лютава все не выходила.
Наконец из-за деревьев послышались голоса, и вот на тропинке показалась толпа парней и подростков. Половина бойников была уже разослана собирать народ на вече и ушла на челнах вверх и вниз по Угре, но два десятка осталось. Они и были теперь здесь: умытые, непривычно хорошо одетые, с тщательно расчесанными волосами. Собственного двоюродного брата Требилу, которому кто-то убрал с лица обычно спутанные космы и опрятно заправил за уши, Далянка даже не сразу узнала. Сами парни тоже чувствовали себя чудно и все одергивали выстиранные рубахи, поправляли пояса.
