– Нужно успеть что-то наладить, пока Лютомер не прознал и не вернулся, – говорил ему Толига. – Если он узнает и приедет – Богоня его князем объявит. Тогда пропала твоя голова: всю жизнь здесь сиди.
– Меня здесь любят…
– Любят, пока надеются, что от тебя им толк будет. А коли ты навсегда в бегах останешься, что им толку? Оклада-то станет ли тебя всю жизнь кормить? Родства-то у него с тобой – вашему тыну троюродный плетень. Я вот думаю, мать, – Толига обернулся к Замиле, – не попытаться ли нам женить его тут? У Оклады вон две дочери-девки. Будет ему зять – тогда уж не отступится, что бы там ни оказалось потом.
– Ну, хорошо, поговори с Окладой, – не слишком охотно согласилась Замиля. – Лишь бы у него хватило ума понять, какая для него это честь! Да! – добавила она, видя, как хмурится Толига. – Потому что мой сын – княжеского рода, а эти Радутичи только и знают, что чваниться своим расколотым камнем!
Повесть о расколотом камне Замиле поведали на первом же пиру, который Оклада устроил в обчине в честь ее приезда. Когда-то, говорили старики, на месте Верховражья стояло святилище голядское, и лежал в нем Гром-камень, Перкунасу посвященный, и служила в нем дочь вождя. Звали ее Жежела. Но однажды повстречался ей молодец, удалой Радута, и полюбила она его. Стала ходить с ним гулять в лесочки, свивать веночки. Однажды загулялась на всю ночку летнюю, а тем временем погас священный огонь перед Гром-камнем. Разгневался Перкунас, ударил огненным копьем и разбил камень напополам: половина в реку рухнула, а половина под гору упала. С тех пор покинуло голядь счастье. Приспела осень, посватался Радута к Жежеле, но отказал ему голядин: лучше, мол, я дочь мою в реку брошу, чем за кривсом замужем увижу. Собрал тогда дружину Радута и пошел на голядь войной. Разбил войско голядское, и затворился вождь в городце. Видит – подступает войско, а деться ему уже некуда. Бросил тогда он дочь свою непокорную в волны речные, а сам вышел биться с Радутой и погиб со всем своим родом. А Радутин род с тех пор всем владеет. Остаток же Гром-камня и посейчас под горой лежит и весьма людьми почитаем. Только теперь зовется он Копье-камень, потому что видно на нем след от копья Перунова, а реку так и зовут с тех пор Жижалой…
[1]
Однако Хвалис и впрямь мог надеяться на лучшее везенье в сватовстве, чем удалой Радута. Вместе с другими парнями Хвалис ходил на девичьи павечерницы, и его охотно там принимали, а значит, считали вполне пригодным женихом. В чем-то Замиля была права: тот, кто у себя дома звался отродьем иноземной рабыни, здесь оказался княжеским сыном, да еще и вторым по старшинству. А поскольку самый старший, Лютомер, до сих пор оставался в бойниках, то есть как бы и не в людях вовсе, то Хвалис до его возвращения оказывался старшим. Да и вернется ли оборотень хоть когда – один Велес знает!
Не удивительно, что боярыня Румяна улыбалась, глядя, как Хвалис болтает с ее младшими дочерьми. Игрельке было четырнадцать лет, а Добруше – тринадцать; обе уже год-два как впрыгнули в поневу, то есть достигли возраста, когда можно справить обручение, а при надобности – и свадьбу. Младшая, Добруша, лицом пошла в отца и унаследовала его широкий нос и жесткие рыжие волосы. Зато средняя, Игрелька, уродилась в красавицу мать, и на голове ее задорно вились легкие русые кудряшки с небольшим рыжеватым отливом. Чесать их было наказанье – уж сколько гребней переломали, – особенно при том, что девушка была резва и непоседлива. На павечерницах она всегда первая бросала пряжу и выходила плясать, при этом меча на Хвалиса завлекательные взгляды своих ореховых глаз. Другая мать не обрадовалась бы невестке, которая плясать идет охотнее, чем работать. Но Замилю, которая и сама прясть была не охотница, это не смущало. Если девчонка станет княгиней, то сможет хоть вовек веретена в руки не брать!
* * *
Вероятно, мать Игрельки думала примерно так же. Уже через несколько дней после приезда Замиля догадалась, что боярыня Румяна не прочь с ней поговорить.
– Какая у вас красивая дочь! – как-то начала хвалиска, когда они с боярыней сидели на павечернице на передней скамье, наблюдая за играми молодежи. – Моя Амируша – послушна и прилежна, но красоты ей боги не послали. А как отрадно для родительского сердца видеть, что дочь так радует глаз!
В середине просторной беседы играли «в зорю»: парни и девки стояли в круг, держа руки за спиной, а «заря» ходила снаружи с платком в руке. Все дружно пели:
Заря-зареница,
Красная девица
По небу ходила,
Платок обронила…
Сейчас «зарей» была Игрелька: как старшая девушка на выданье старшей семьи Верховражья, она начинала все игры и заводила хороводы. Амиру тоже позвали, и она стояла с привычно смущенным видом, будто стесняясь своей черной жесткой косы и темных, будто ягода черника, глаз.
– Коли девка послушна и прилежна, то и женихи найдутся, – добродушно улыбнулась Румяна. – Что, за вашей Мирушей приданое-то ведь хорошее?
– А как же иначе! Я дам за ней шубу на куницах, два полсорочка бобра, сорочок лисы, три греческих платья из шелка, разные узорочья. А про полотно и рушники даже говорить нечего.
– Ну, а коли девка прилежна, приданое доброе, так и жених у нас найдется под стать. Как тебе мой сынок Переславко? Как раз в пору вошел, думали зимой женить. Присмотрели было и невесту, но раз такое дело… можем и в вашу сторону посмотреть.
Платок обронила,
В луже загрязнила,
На жердочку положила –
За водой пошла! –
пели в кругу.
Сунув платок в руку одному парню, визжащая «заря» наперегонки с ним бросилась вокруг строя: кто первым добежит до освободившегося места.
А Замиля слегка опешила. С самого рождения Хвалис был ее любимцем, отрадой и надеждой; на Амиру она обращала мало внимания, тем более что той не повезло с наружностью. О пристройстве дочери она даже не думала и в первый миг была разочарована: вовсе не затем она завела этот разговор! – но тут же, к счастью, сообразила, какие выгоды это сулит. Не зря она все лето и осень слушала в Ратиславле толки о похищении Доброславом гостиловским двух Вершининых дочерей, о сватовстве и о том, что два равных рода обмениваются невестами ради чести и дружбы. Дать свою девку, не взяв взамен другую, может только тот, кто признает себя младшим. А это не про нее!
– Ах, я бы принесла в жертву Макоши и Рожаницам лучшую белую овцу, если бы судьба моей дочери устроилась так счастливо! – Замиля прижала руки к груди, заговорила своим низким своеобычным голосом, который так пленял Вершину целых двадцать лет. – Такой у вас хороший род… такой старинный, знатный, годный оберегать свою честь и добро! Ничего лучше и не могло бы ей выпасть на долю! Знать, боги приметили ее доброту и решили вознаградить, хоть и не уделили ей красоты лица! Но ты знай: женщины моей семьи весьма плодовиты. – Она доверительно наклонилась ближе к Румяне. – У моей матери было двенадцать детей.
