Когда‑то – казалось, так давно! – и она, Лютава, была такой же семилетней девочкой, делавшей первые шаги по тропам незримых. Тогда ей помогал брат Лютомер, к тому времени уже взрослый, и мать. И вот сейчас она сама уже готова учить новую растущую волхву своего рода. А они, ее старшие родичи…
Лютава остановилась, села на траву среди берез, обхватив колени. Ее мать‑волхва – в Нави. Ее отец – считается мертвым. Ее любимая сестра – в Занебесье. Ее брат стал князем, но для этого ей пришлось сходить и привести его назад с самых берегов Огненной реки, из серого праха… Казалось, она одна из всех осталась в Яви, задержалась, ибо еще не выполнила своего предназначения. А ведь год назад, прошлой весной, ей мнилось, что судьба вот‑вот объявит себя. И что же? Неужели так и будет томить и мучить неизвестностью год за годом!
Она вскочила, будто хотела бежать куда‑то: поймать негодяйку‑судьбу и трясти, пока не вытрясет себе долю.
И остановилась. Пока мысли ее блуждали по тропам Нави, та придвинулась совсем близко. За белыми стволами берез скользили такие же белые фигуры.
Стараясь двигаться как можно более плавно, Лютава мелкими шажками тронулась вперед. Ей не было страшно: невидимая сила несла ее, она едва замечала, как касается ногами земли. Она была готова влиться в их круг, как ручей вливается в реку, раствориться, затеряться…
Ее даже напугала легкость, с какой она делала это. Да осталось ли в ней хоть что‑то человеческое? Не поглотила ли ее Навь, оставив в Яви лишь телесную оболочку?
И тут, совсем некстати, Лютаве вспомнился воевода Красовит – как он накинулся на нее в тот вечер, когда она плясала в русалочьей личине, подхватил, оторвал от земли, перенес через пыщущий жаром костер… Будто сам внешний живой мир так решительно предъявил на нее права, вырвал из синей мглы…
Но сейчас это было ни к чему, и Лютава отогнала воспоминания. Меж берез плыли легкой вереницей белые фигуры – все в белых сорочках, с волосами до земли. Им не требовалось открытого пространства, они принимали в свой танец и застывшие березы, водили общий хоровод.
Внутренним слухом Лютава различала пение. То казалось, что поет всего один голос, но чем больше прислушиваешься, тем больше слитых голосов начинаешь различать. Два, пять, десять… и вот уж ты слышишь их сотни, будто поют каждое дерево и каждая травинка.
Зеленая дубравушка,
Чему ты рано зашумела?
Не сама я зашумела –
Шумнули мною буйные ветры.
Буйные ветры, лютые морозы…
Приблизившись вплотную, Лютава скользнула в круг и пошла в лад со всеми. Даже начала подпевать.
А ты, молодая Росалинка,
Чему, молода, замуж идешь?
Не сама я замуж иду –
Отдает меня Дубрава‑матушка,
Выдает меня Поле‑батюшка…
Стараясь не выдать своего внимания, Лютава пристально вглядывалась из‑под венка, пытаясь распознать: кто же невеста? Перед ней скользили чередой белые, туманные тени. Наиболее ясно она видела венки – те венки, что живые девушки приносили в рощу во время Русальной недели и вешали на березы в дар этим девам – неживым. Но под венками, там, где у людей лица, здесь клубился туман. Как она узнает Росалинку, тем более что никогда ее не видела?
Ты скажи, родная матушка,
Уж я в чем да провинилася?
Уж я в чем да приступилася?
Всякая невеста, кого отдают по уговору, просит родителей оставить ее дома, молит простить неведомые провинности, за которые ее якобы изгоняют из своего рода в чужой. Но сейчас Лютава различала в этой песне нешуточную тоску и обреченность: Росалинку и впрямь ее родная мать отдала из человечьего рода в чужой, огневавшись на собственное порождение.
Ты скажи, родимый батюшка,
Ты на что да принакинулся?
Ты на что да приобразился?
От лесного жениха Росалинки родня ее не дождется обычного выкупа: ни платья цветного, ни коров и овец. Зато дождется иного: удачи в охоте и рыбной ловле, в бортном промысле, в сборе грибов, ягод и прочего. Никто больше не заблудится в лесу, волки не разорвут пасущуюся скотину – таков будет выкуп лешего за невесту.
Но где же сам жених? Лютава чувствовала: вот‑вот и он появится, но по‑прежнему не могла различить невесту в веренице белых лесных дев.
И вдруг среди хора высоких голосов зазвучал новый: низкий, гудящий, как ветер.
Покорил отца я с матерью,
Попленил да красну девицу! –
пел леший голосом лесной бури, и в песне его слышалось торжество. Нечасто ему выпадает такая удача – получить в жены живую девушку, добровольно отданную родней.
Но где же он? Лютава была готова признать лешего, в каком бы облике он ни явился. Огромная ель? Седой старик в белой шкуре? Волк, медведь, конь? Ворон? Дикий человек, покрытый шерстью? Жуткое существо всего с одной половиной тела – левой рукой, левой ногой, левым глазом? Получеловек‑полузверь?
Однако не появился никто. И все же он был рядом. Одна из белых теней – не то девушка, не то береза – вдруг затрепетала сильнее остальных. Ровный ход пляски сбился, поющие голоса задрожали.
А Лютава осознала, что в самой середине их круга клубится вихрь: вьется невидимым исполинским змеем, колышет ветви берез, траву, призрачные тела белых невест. И вытягивает из ряда одну. Облачная дева трепетала, будто рябь на воде, порывалась бежать, но неумолимая сила вытягивала ее из строя, грозила затянуть в клуб вихря.
Это она, Росалинка! В общем хоре Лютава уже ясно различала один, отдельный голос, в котором слышалось живое, человеческое отчаяние.
Где‑то есть у меня, у девушки,
Старушечки стародавние,
Большушечки старопрежние.
Есть родна‑желанна матушка,
Есть сестрицы мои милые,
Кто возьмет мою да волюшку,
Мне пожалует повойничек…
В последний раз Росалинка вспоминала про свой человеческий род и призывала его на помощь.
И тогда Лютава двинулась к ней, отвечая на зов.
Пропустите красну девушку
До моей сестрицы милыя.
Я возьму ее да волюшку,
Ей пожалую повойничек,
Родной матушки подарочек…
Строй белых теней расступился. Одна осталась на месте. Лицо ее по‑прежнему заслонял туман, но Лютаве мерещилось, что из‑под венка на нее с мольбой глядят живые глаза.
