Глубокая ложбина, в которую они сейчас спускались, утопала в цветущих зарослях тамариска, который облагородил собой невзрачную солончаковую плешь земли, вылезшую наружу именно здесь. Голубоватые узкие, как шило, листья образовали сплошной непрерывный ковер, над которым раскачивались на ветру розовые и фиолетовые кисти цветов, в которых копошились, собирая сладкую пыльцу, пчелы. Наверху, где ложбина оканчивалась, тамариск сменился дроком, чье цветение буквально ослепило путников своим подвижным, текучим золотом, которое, будто вырвавшись из тигля, доплескивалось аж до горизонта. Пораженная Аспасия не удержалась от громкого возгласа.
— Я рад, что тебе нравится наша прогулка, — мягко, снисходительно усмехнулся Перикл.
— Если откровенно, Олимпиец, я не ожидала от тебя такой прыти. Мне казалось, что мы выберемся на природу не раньше, чем на небе взойдет Сириус.
[69]Я ошиблась.
— Пообещать легко. Гораздо труднее обещание сдержать. Разве я давал тебе когда-нибудь повод усомниться в том, что я не болтун?
— Нет, возлюбленный мой супруг. Но разве от меня сокроется то, насколько ты сейчас поглощен государственными делами? И с каждым днем их становится не меньше, а больше.
— Хотелось бы возразить тебе, да нечем. Меня все чаще охватывают нехорошие предчувствия. Когда вбираю в себя воздух, мне кажется, что он пахнет близкой войной.
— С кем?
— Не знаю. Скорее всего, впрочем, что со Спартой. Афины ей нынче как кость поперек горла. А еще…
— Что — «еще», мудрейший из афинян?
— В самих Афинах чем дальше, тем больше становится людей, которые страстно мечтают, когда в моем изголовье поставят лекиф.
[70]Тогда уж, скрывая радость, столько венков нанесут, что я в них утону, как этот солончак в тамариске. А пока что в ход идет грязная молва. С Фидием у них пока что не получилось. Кто, интересно, следующий? Может, даже ты, Аспасия. Твое имя уже вовсю склоняют на всех улицах и перекрестках. Кое-что достигает и моих ушей.
— Что именно, мой любимый?
— Повторять сплетни — все равно что посплетничать самому. К тому же мы решили отвлечься от всего, чем тяготит город, не так ли?
— Да, но ты, Олимпиец, первым начал этот разговор и, признаюсь, очень заинтриговал меня. Разве я вместе с тобой не должна быть готова к испытаниям? И вообще — я не припомню, чтобы мы с тобой когда-нибудь праздно говорили о том, как красивы, например, эти бабочки и стрекозы, летающие вокруг нас, как чиста вода вон того ручья, в котором по ночам резвятся беззаботные нимфы, как удивителен рассвет, сотканный розовыми перстами Эос… Хотелось бы, конечно, беззаботно порассуждать об этих легких и приятных вещах, но разве они в голове у Перикла, а, значит, и у меня тоже? Итак, я слушаю тебя.
— Ты чересчур настойчива, Аспасия, — вздохнул Перикл. — Так хочется испортить впечатление от нашей чудесной, в кои-то веки, вылазки? Хорошо, давай поиграем в маленькую игру. Хотя она наверняка покажется жестокой и тебе, и мне. Итак, я… Я — обвинитель, а ты — обвиняемая. Я задаю каверзные вопросы, а ты защищаешься. А эти кусты и все, что окрест, символизируют афинский народ, который, столпившись на агоре, жадно внимает каждому слову нашего диалога. Итак, Аспасия, дочь Аксиоха из Милета, чужеземка, жена первого стратега Афин, ты обвиняешься в том, что сделала дом высокоуважаемого Перикла домом терпимости. Ты забыла первейшую заповедь: «Имя честной женщины должно быть заперто в стенах дома». Неслыханное дело: у тебя в гинекее мужчины роятся так, словно это не гинекей, а портовый кабачок. И не только мужчины, а и женщины легкого поведения, даже замужние афинянки, почтенные матери семейств…
Аспасия рывком вынула золотую цикаду
[71]— волнистые волосы, мгновение помедлив, тут же расплескались, несколькими темными ручьями упали вниз, на плечи, закрыв изящную, тонкую, как у девочки, шею. Грудь, которая и по сей день не испытывала нужды в страфионе,
[72]высоко поднялась — Аспасия, явно заводясь, сделала резкий вдох.
— Это полуправда. Да, в моих покоях собирается цвет Афин — философы, поэты, ваятели, военачальники, но они приходят лишь затем, дабы вести ученые разговоры, в которых рождается истина. Да, их развлекают приглашаемые мной авлетриды,
[73]но с каких это пор сладостные звуки флейты, кифары, тригона,
[74]а также изумительная пластика танца стали противны духу эллинов?
— Суд принимает твои слова к сведению. Далее… — Перикл определенно замялся, раздумывая, сказать ли ему вслух то, что на языке, или нет. Однако Аспасия, строгая, напряженная, глазами дала понять — все как на духу, ты меня этим не унизишь и не оскорбишь. — Хорошо, Аспасия, ты, стало быть, отрицаешь, что во время пиров и симпозиев, столь часто устраиваемых в твоем доме, занимаешься сводничеством, развращаешь невинных девушек…
— Обо мне мелют много разного вздора, но даже те, кто сделал это занятие чуть ли не своей профессией, согласятся, видимо, что я далеко не самый глупый человек в Элладе, — прервала «подсудимая» «обвинителя». — Мне хорошо известно, что афинские законы карают за это смертью.
— А правда ли, что ты, будучи уже далеко не первой молодости и боясь потерять такого досточтимого и всенародно любимого супруга, как Перикл, приводишь ему для забав и утех как продажных девок, так и свободнорожденных женщин, даже тех, кто уже имеет мужей? Знаешь ли ты, что об этом толкуют на всех афинских улицах, у фонтанов с питьевой водой, в цирюльнях и торговых рядах?
— Пожалуй, об этом лучше спросить у самого Перикла, честность которого ведома всем без исключения афинянам.
— Браво! — не удержавшись, воскликнул Олимпиец, на мгновение сорвав с себя маску судьи. — Пусть только попробуют, уж я-то сумею ответить подобающим образом. Дорогая Аспасия, скажи, не устала ли ты от разыгрываемой нами комедии?
— Ах, Перикл, я просто думаю о том, что самую смешную комедию можно без особых усилий превратить в настоящую трагедию.
Ложбина, заросшая тамариском с его розово-фиолетовой рябью, давно уже осталась позади; желтый, с отливом в червонное золото, разлив дрока, земляничные деревья, крепкая тень от которых на какое-то время избавила их от тягостного зноя вовсю уже разгорающегося дня — тоже. Теперь путники преодолевали не очень-то крутой подъем на гору, одетую в роскошный зеленый пеплос,
[75]сотканный из яркой, чудесно пахнущей хвои пиний, вкраплений мирта и можжевельника. Чуткое ухо Перикла уловило журчание не такого уж далекого ручья, близ которого они и выберут себе место. Немножко отдохнув на мягкой рыжеватой подстилке из прошлогодней хвои, опять устремились вверх.
