— Продолжим? — Аспасия прищурилась, отчего ее темные брови упрямо сошлись на переносице.
— Мне кажется — не стоит. Зачем нам растравлять себя?
— Как знать… Возможно, это очень хорошая репетиция перед…
— Боги к нам милостивы. Хотя… — Перикл тоже оборвал себя на полуслове.
— Я настаиваю. В чем еще меня, Аспасию, жену великого Перикла, обвиняет афинский демос?
— Афинский демос — это, пожалуй, чересчур громко. Справедливее будет сказать: есть люди, и их немало, которые считают, что именно ты вмешалась в конфликт между Милетом и Самосом. Вернее, Перикл пошел на поводу у тебя, уроженки Милета, не преминувшей воспользоваться удобным поводом, чтобы унизить и наказать Самос.
[76]Мало того, что ты сама вместе с мужем отправилась на войну, тебя вдобавок сопровождали многочисленные подруги, от присутствия коих военачальники теряли голову, забывая о том, где они — в боевом походе или на роскошном пиру. Сколько драгоценных украшений, золото и серебра, отнятых у самосцев, которым ты все-таки отомстила, легло к ногам твоих подруг-гетер — не сосчитать. Впору подумать, что это они, прелестницы, а не доблестные афинские воины поставили на место строптивый Самос.
Аспасия неотрывно смотрела на зеленый, кинжально пронзенный солнцем пеплос горы; Периклу показалось, что у нее сейчас лицо обиженной девочки, которую родители несправедливо укоряют в совершении дурного поступка, хотя на самом деле она ни в чем не виновата. Он подумал, что перегнул палку в этой дурацкой игре, что надо было бы пощадить ее самолюбие. Правда, тут же мысленно и похвалил себя: хорошо, что удержался от самых грубых обвинений, которые, он знал, излетали из уст самых непримиримых и ее, и его врагов: «Милетская хищница с собачьими глазами… Погубила столько храбрых граждан… Заставила матерей проливать горючие слезы…»
— Мне не дадут солгать ни боги Олимпа, — печально произнесла Аспасия, — ни граждане, присутствующие на этом позорном судилище. Если это так, в чем меня обвиняют, если здесь прозвучала правда, то почему Периклу, произнесшему замечательную речь при торжественном погребении павших в войне с Самосом воинов, так торопились, едва не сбивая друг друга с ног, пожать руку, без преувеличения, все, кто участвовал в похоронах? И разве заслуживал первый стратег Афин тех почестей, тех бесчисленных венков и лент, которыми его увенчали и обвили дочери свободных граждан? Тот самый Перикл, покорно выполнивший капризы своей взбалмошной, мстительной жены, которая имела несчастье родиться в Милете, но сердце которой навсегда отдано блистательным Афинам? Не думаю, что такой всплеск всенародного признания и благодарности обусловлен одним лишь красноречием Олимпийца. Самая красивая речь, не подкрепленная делом, пуста, как амфора без вина. Может быть, афиняне, собравшиеся здесь, подтвердят, что я не обманываю уважаемый суд? Восемь лет, которые отделяют нас от этого достопамятного события, не такой уж большой срок, чтобы у них начисто отшибло память.
— Что ж, ты блестяще защитила себя. И меня тоже, — удовлетворенно заметил Перикл. — А вообще, если послушать тех, для кого мы — как бельмо на глазу, то кажется, что миром правит не мудрость, а похоть.
— Похоть, милый мой Перикл, тоже нельзя сбрасывать со счетов. Но как бы она не была сильна, люди все же не козлоногие сатиры, которые одержимы лишь одним желанием — побыстрее совокупиться. Нет, миром все-таки правит мудрость. И любовь, кстати, тоже.
— Пожалуй, настала пора огласить приговор: «Аспасия виновна в том, что любит Перикла. Предлагаемое наказание: поцелуй». Этот приговор исполнит председатель гелиэи — то бишь, твой супруг.
Перикл, не останавливаясь, нежно прикоснулся губами к тонкой, как у девушки, шее Аспасии.
Последний отрезок пути они прошли молча, и за это время Перикл успел передумать все, что так или иначе было связано с военной экспедицией на Самос. Если разобраться, афинянам было все равно, кому отойдет этот дрянной городишко Приена. Но вот допустить раздоров в своем доме, где они хозяева, а таковым являлся Афинский морской союз, просто не имели права. Поступить по-другому означало, что в доме хозяина нет. По существу, самосцы отказались признать первенство за Афинами, когда те предложили уладить дело миром, посредством третейского суда, где, конечно, сумели бы настоять на своем. Но Самос уже был близок к победе, и расставаться с нею под чужим нажимом ему не хотелось. Впрочем, можно было бы закрыть глаза и на это, если бы не одно, самое главное, пожалуй, обстоятельство. Остров фактически находился в руках аристократов, чьи симпатии были отданы злейшему врагу Афин Спарте. Чуть что, и самосцы переметнутся на сторону лакедемонян. Перикл, считая, что хорош тот политик, который умеет предвидеть будущее, понял: лучшего повода для того, чтобы обескровить аристократов Самоса, если даже не с корнем вырвать чертополох, то хотя бы как лезвием косы срезать его верхушку, может и не предоставиться. Тем более, что подобным опытом усмирения вероломных союзников он уже располагал. Так было, когда пришлось поставить на место мятежные Эвбею и Мегару — хвала богам, Олимпиец сумел избежать прямого столкновения с сильным, более многочисленным, нежели афинское, войском спартанцев, которые не замедлили откликнуться на призыв мегарцев о помощи. Силами лакедемонян командовал юный и, пожалуй, простодушный царь Плистоанакт. Пришлось пойти на тайный подкуп советника Клеандрида, чье влияние на Плистоанакта было почти безграничным. Эфоры,
[77]которые приставили к царю-юнцу этого мудрого мужа, недооценили его корыстолюбие: десяти талантов, не маленькая, впрочем, сумма, хватило для того, чтобы Плистоанакт получил из уст своего старшего и преданного друга настоятельный совет уйти восвояси.
Когда дошла очередь до Самоса, Перикл, не обращая внимания на обвинения своих противников в том, что он открыто и беззастенчиво проводит политику «архэ»,
[78]спешно снарядил 40 кораблей, чьи паруса тут же готовно наполнил попутный зефир.
[79]Помнится, он тогда подумал, что всемогущие боги покровительствуют его замыслу. Островитяне, застигнутые врасплох, почти не оказали сопротивления, получив «в подарок» демократические порядки. Странно, но для того, чтобы сей «плод» вызрел, Самосу, как и женщине, понадобилось девять месяцев. Если и дальше продолжить эту аналогию, то не раз дело грозило выкидышем, схватки были чрезвычайно болезненными, а сами роды сопровождались таким обильным кровотечением, что на подмогу пришлось вызывать из Афин еще одну «повитуху» — более мощную, чем та, с которой отбыл Перикл, эскадру. А поначалу ведь ничто не предвещало, что война окажется такой затяжной. Пятьдесят знатнейших самосцев и столько же мальчиков из наиболее состоятельных семей, взятых заложниками, должны были явиться гарантией, что те, которых от демократии воротит, будут сидеть тихо, как мыши. Однако афиняне, убаюканные легкой победой, проворонили заложников, чье освобождение явилось сигналом к мятежу на острове. Пришлось возвращаться. Противник выставил против эскадры Перикла 70 кораблей, однако афиняне в жестоком сражении еще раз доказали, что равных им на море нет. Разгром обернулся для самосцев потерей не только живой силы и кораблей, но и самой гавани, которая являлась ключом ко всему острову. Многомесячной осады он не выдержал. Перикл сурово покарал Самос, весь флот которого был конфискован, а оборонительные стены срыты. Непокорным союзникам предстояло уплатить огромную денежную контрибуцию. Афины еще раз доказали всему эллинскому миру, и в первую очередь Спарте, что с ними надо держать ухо востро. Вот и все, что касается Самоса. Жестокая необходимость, а не капризы Аспасии или ее «милетский патриотизм», заставила первого стратега Афин заняться усмирением острова, что, кстати, вполне одобрило народное собрание.
