Хорошо, он почтит своим присутствием лаврийские рудники. Но разве удастся что-либо разузнать, если он явится туда с пустой мошной? Лучше всего язык развязывают деньги. Не зря ведь говорят: «Осел, груженный золотом, возьмет любую крепость».
[90]Нужны деньги! И немалые. Взять их можно только у ростовщика, под проценты. А как быть, если у Сострата дельце не выгорит? Тогда полная нищета, кабала, крах всех надежд. Огромный, конечно, риск, но зато, если получится, Сострат будет со щитом.
Едва Клитагора утром разлепила глаза, Сострат, который так и не сумел заснуть, бодро объявил, что завтра или послезавтра едет в Паралию, в Лаврион. А чтобы жена не донимала ненужными расспросами, не переполошилась, не завыла в голос, тут же сочинил, что там, на серебряных рудниках, ходит в начальстве его старинный проксен,
[91]с которым ему обязательно надо свидеться. Возможно, после этого кое-что в их жизни изменится.
— Гостеприимец? Твой? Давний? — недоверчиво протянула Клитагора. — Клянусь Девой Афиной, что-то я о нем раньше и слыхом не слыхала. Скажи мне хоть, как его зовут?
— Ксенар, — даже глазом не моргнул Сострат.
— Сдается мне, ты, муженек, лукавишь. Впрочем, делай, что хочешь, — позволила Клитагора, уловив обостренным женским чутьем, что дело у Сострата не шуточное.
Воистину — осел, груженный золотом, всесилен. Золотые и серебряные монеты, коими Сострата ссудил под выгодные проценты знакомый ростовщик, делали молчаливых, подозрительных людей словоохотливыми. Иногда ему казалось, что, окажись он вдруг на Олимпе, перед содержимым его кошелька не устояли бы и сами боги. Ровно декады хватило Сострату на путешествие в Лаврион и обратно. Четыре дня он пребывал в личине соглядатая. И все, что его интересовало, разузнал и крепко запомнил. А сегодня вечером, пожалуй, решится судьба всего предприятия. Мелант сейчас в Афинах, и Сострату почудилось: сие есть добрый знак, его начинанию споспешествует само небо.
Следовало продумать, как он явится пред очи высокопоставленного расхитителя. Предстать в обыкновенном повседневном одеянии? Мелант, чего доброго, подумает, что перед ним нищий. Все хитоны полуизношены, в дырах, не хитоны, а рванье. Можно было бы прикрыть этот срам, запахнувшись в гиматий, однако мало-мальски приличным гиматием Сострат не располагает. Так покуда и не решив, что же надеть, он вдруг подумал, а стоит ли взять с собой что-либо из оружия? Пожалуй, нет. Вряд ли управляющий рудниками, застигнутый врасплох, осмелится тут же убрать его со своей дороги. Лаврийские рудокопы, между прочим, утверждали, что Мелант трусоват. А трусы долго медлят, опасная ситуация парализует их волю. Мелант скорее всего примется раздумывать, как бы ему выбраться из силков, сплетенных Состратом, на смертоубийство он, Сострат готов биться о заклад, не отважится. Хорошо, но что все-таки ему напялить на себя? Счастливая мысль пронзила его, как молния, пущенная Громовержцем: лучше всего, если предстанет перед негодяем и, по сути, предателем афинского демоса, как суровый и беспощадный воин. Да, он будет в полубоевом снаряжении! И для Сострата словно прозвучал сигнал к атаке. Он облачился в медный, со множеством вмятин и царапин, давно потускневший от времени нагрудник, перешедший ему в наследство от отца, набедренник, поножи. Разыскал и обул сандалии, которые, казалось, еще хранили на себе красноватую пыль Самоса и Эвбеи. На боку — короткий меч в ножнах. Несколько поколебавшись, Сострат водрузил на голову старый, видавший виды шлем. Ни длинное тяжелое копье, ни дротик, ни овальный щит, которым прикрывал себя еще его дед, ему не понадобятся — не на войну же в самом деле он собрался.
Клитагора хлопотала в огороде, там же суетились дети, поливая овощные грядки, поэтому приготовлений Сострата никто не заметил. Он постоял некоторое время у покосившейся калитки, потом глубоко вздохнул и отправился в дорогу. Улицы Афин уже окутывали густые сумерки, и это было хорошо — зачем лишний раз попадаться на глаза людям. Один лишь бог дорог Гермес изредка встречался Сострату, и ему чудилось, что эти грубые изваяния настороженно смотрят ему вслед. «А я волнуюсь, — с удивлением отметил про себя Сострат. — Совсем как юнец перед первым боем».
Дом Меланта, пока еще не достроенный, был хорошо освещен, из перистиля, смутно белеющего мраморными колоннами, доносился нестройный хор голосов. «Пирует, — вполголоса сказал Сострат. — И гостей созвал немало». На мгновение шум стих, послышались протяжные сладкие звуки флейт. «Ясное дело — авлетрид пригласил, отвалил им кучу денег. А те стараются, ублажая полупьяных аристократов и толстосумов. И философы, небось, слетелись, как бабочки на огонь. Наедятся доотвала, и, подогретые вином, будут умничать, рассуждать о высоких материях», — совсем уже мрачно подумал Сострат.
Он ударил медным молотком, который висел на прочной массивной цепочке, в красивую узорчатую калитку. Подождал — безрезультатно. Стукнул еще — трижды и гораздо сильнее. На сей раз калитка отворилась, и в проеме ее показалась исполинская фигура раба-ливийца, который до того был черен, что растворялся в темноте полностью, сверкали лишь белки глаз да громадные, как у гиппопотама, зубы.
— Скажи хозяину — я хочу его видеть, — сурово сказал Сострат.
— Он занят. Он не оставит своих почтенных гостей, — возразил раб. — Разве ты не понял, что сегодня здесь большой пир?
— И все же — доложи обо мне хозяину, — настойчиво повторил Сострат. — У меня к нему буквально два слова. Я буду лаконичен, как спартанец.
— Как мне назвать тебя?
— Когда уважаемый Мелант выйдет, я назову себя.
Ливиец пожал могучими плечами и затворил калитку, бросив перед этим: «Хорошо, подожди». Ожидание, однако, растянулось на целое «время», прежде чем темень вновь сверкнула выкаченными белками глаз и двумя рядами непомерно больших сверкающих зубов.
— Почтенный Мелант, мой повелитель и управляющий серебряными рудниками, приказал, чтобы ты убирался прочь и не тревожил его покой! Яснее выразиться нельзя, не так ли?
— Послушай меня внимательно, раб. Еще раз передай хозяину, что у меня к нему дело государственной важности, и, если он не переступит чрез свою гордыню, то очень об этом пожалеет. Так и скажи — очень пожалеет. Можешь добавить, что речь идет о Лаврионе.
Пока раб, не проронив в ответ ни слова, закрывал калитку, Сострат успел увидеть, как по перистилю, словно угорелые, носятся эфебы
[92]— одни с очередными блюдами в руках, другие — с грязной посудой. Меланта, наверное, можно понять — пиршество в самом разгаре. Сострат и сам бы не отказался от двух-трех киликов тягучего хиосского вина, от изысканных яств, разжигающих аппетит, от того наслаждения, коим одаривает участников застолья грациозная, полная скрытой похоти, пляска танцовщиц.
