Никогда прежде Аспасия не позволяла себе спросить мужа о том, что в зрелой жизни ждет ее единственного сына, однако об этом она думала постоянно. И мало что утешительного приходило в ее умную голову — сын первого из афинян никогда не будет свободным полноправным афинянином, потому что рожден от иностранки. И это, конечно, казалось ей глубоко несправедливым. Да, собственно, так и было на самом деле.
Перикл только-только возвратился из народного собрания и по тому, что он не расслышал ее вопроса — а случалось это с ним крайне редко, Аспасия поняла, что он еще не отошел от бушевавших там страстей. Вообще-то в последнее время он все чаще бывал угрюм, замкнут и малоразговорчив. И тогда Аспасия чувствовала к нему острую жалость — наверное, спокойных дней, покуда жив, не предвидится вовсе. Хотя Перикла нельзя представить себе вне событий, вне политики — он станет тогда похож на рыбу, выброшенную на берег.
— Прости, Перикл, что отрываю тебя от твоих дум, но что будет с нашим мальчиком, когда ему исполнится двадцать лет? — уже громче, настойчивее произнесла Аспасия.
На сей раз муж услышал ее. Но ответил коротко и честно:
— Не знаю.
Наступило тягостное молчание, которое опять-таки решилась прервать Аспасия:
— Не кажется ли тебе, возлюбленный мой супруг, что ты угодил в капкан, который сам же и смастерил? Ты переплюнул самого Солона — тот, как известно, не отказывал в гражданских правах сыновьям свободных афинян и иноземок. Да, Солон не приветствовал тех, кто считал, что у него две родины, но тем чужестранцам, для кого Афины становились родными, он оставлял надежду. Ты же, — печально продолжила Аспасия, — более афинянин, чем Солон, величайший из великих. Ты так ужесточил уложение о гражданстве, что теперь твой самый маленький и столь же горячо, как и Парал, любимый сын никогда не будет внесен в списки твоего рода и фратрии.
[134]
— Значит, такова его судьба, — сказал Перикл. — А с судьбой и боги не борются.
— При чем здесь боги? Несчастливым своим уделом наш малыш обязан не кому-нибудь, а родному отцу. О, Олимпиец, почему, ну почему ты решил, что этот закон поспособствует благоденствию не только твоих, но и моих тоже Афин?
Перикл посмотрел туда, где еще минуту назад его сын, как молодой петушок, бросался с кулачками на воспитателя — теперь они о чем-то миролюбиво беседовали, причем больше говорил Исократ, а ученик внимательно слушал его.
— Ах, дорогая Аспасия, никто не может предвидеть будущее. Если ты примеряешь этот закон лично ко мне, — в голосе Перикла послышались шутливые нотки, — то разве я мог предположить, что когда-нибудь встречу прекрасную, необыкновенную милетянку, рожденную в городе, с которым у Афин нет эпигамии?
[135]
— И все же — почему ты сделал это?
Перикл задумчиво посмотрел на жену, покачал головой:
— Просто однажды понял, что наша Аттика, где проросло первое пшеничное зерно,
[136]становится похожа на распустившийся цветок, куда слетаются за сладкой пыльцой не только свои, но и чужие пчелы. Афины напоминали мне улей, в который так и ломятся пришельцы. Я понимал их — воздух свободы опьяняет…Но согласись, если так продолжится и впредь, уже и не поймешь, чей он, этот наш улей.
— Тебе это не понравится, но, отказывая метэкам в гражданстве, ты совершил, пожалуй, главную свою ошибку. Разве мало сделали для возвеличивания и процветания Афин те, для кого эта земля стала второй родиной — поэт Продик с Кеоса, живописец Полигнот с Тасоса, философы Протагор из Абдеры, тот же Анаксагор из Клазомен, кому ты стольким обязан, второй твой учитель Зенон из Элеи? Разве не кровь чужеземок текла в жилах великого Фемистокла, твоего извечного соперника Кимона, Мильтиадова сына, славного законодателя Клисфена, которые все же были полноправными афинянами?
Перикл молчал, и лицо его было таким непроницаемым, что Аспасия в который раз подивилась выдержке мужа. «Может, хватит?» — мелькнуло у нее в голове. И все же решила идти до конца — не любила, когда что-то оставалось на душе.
— Однажды я поинтересовалась у Фидия — кто, интересно, возводит Акрополь? Он взял списки: каждый второй — метэк! Каждый, считай, четвертый — раб! А из каждых ста — свободных афинян двадцать пять-двадцать восемь. Причем заметь, Олимпиец, среди чужеземцев не только каменщики, плотники, чеканщики, чернорабочие, а и художники, скульпторы, золотых дел мастера, архитекторы. Наверное, ты понял, к чему я веду. Если начнется война с той же Спартой, Акрополь, да и вся Аттика, будут по-настоящему дороги лишь малой горстке нашего народа. И то — разве эллин будет защищать мидянина со всем рвением? Или египтянин — эллина? Да никогда! Ах, Перикл! Так много, как ты, для Афин не сделал, пожалуй, никто — может, еще Солон. Ты превратил любого афинянина в личность, которой служит государство, а не наоборот. Но в одном ты усовершенствовал Солона далеко не лучшим образом — запретил переступать круг свободных граждан тем, кому Афины стали родным домом. Это твой главный, повторяю, промах, который может аукнуться уже совсем скоро.
— Ты имеешь в виду — если обострится наше противостояние с лакедемонянами? — наконец откликнулся Перикл.
— Да.
Он совсем не обиделся на жену, хотя она говорила ему совсем не лестные для его самолюбия слова. Он любил ее, а любимому человеку прощаешь многое. И, наверное, он чувствовал ее правоту, хотя и не желал признаться в этом. Он вспомнил, как стойко она держалась на суде, с холодным достоинством отвергая все направленные против нее выпады. Обвинения сыпались как горох: вела ученые разговоры с безбожником Анаксагором, приговоренным к смерти, принимала у себя почтенных афинских жен и матерей, которые, забыв о том, что их удел — это порядок в своем доме, и ничто больше, с открытым ртом внимали ее нечестивым речам, наконец, сводничала, поставляя своему другу и покровителю Периклу красивых молодых женщин. Стоя перед обвинителями и судьями, под осуждающими и восхищенными, завистливыми и любопытствующими взглядами бесчисленного множества зрителей, зевак, любителей несомненно острых наслаждений, коими являлись народные судилища, она ни жестом, ни каким-нибудь неосторожным словом не обнаружила — хотя горячность, между прочим, ей была свойственна, что на самом деле творится у нее в душе. Аспасия хладнокровно отбивалась от разъяренных недоброжелателей, среди которых самым язвительным был главный обвинитель — комический поэт Гермипп.
— Анаксагор, — устремив на судей прекрасные свои, совершенно спокойные глаза, говорила она, — волен был рассуждать как угодно — ведь пусть не по рождению, но по духу он не менее афинянин, чем вы, а вы, в свою очередь, самые свободолюбивые люди во всей Элладе. Нельзя объявлять его святотатцем только потому, что он пытался разгадать тайны мироздания. Он ведь не отрицал, что мир устроили боги, он лишь старался объяснить, разгадать, как они сделали это.
