Это вот неучастие жителей Лакедемона в общественной жизни побудило Перикла Олимпийца к не менее ядовитому замечанию: «Раб в Афинах имеет больше прав, чем свободный спартанец», и это отчасти было правдой — рабы в Аттике, которые, кстати, по одеянию мало чем отличались от обычных граждан, могли рассчитывать на вполне человеческое к ним отношение, ведь еще со времен Солона закон запрещал их бить, оскорблять, унижать — за все это можно было предстать перед судом, чье решение иногда обязывало перепродать раба новому, пусть строгому, но не жестокосердному хозяину. Илоты, те самые, что прежде звались мессенянами, о таком могли только мечтать. Они были доведены до состояния бессловесных скотов, которым постоянно угрожал безжалостный меч криптии.
[140]И опять-таки Перикл часто саркастически замечал, что спартанцам следует опасаться не соседей, а тех, кто, живя рядом с ними, их кормит, поит и одевает.
День, на который назначили эту внеочередную апеллу, выдался прохладным, и Сфенелаид, первый из эфоров, сему порадовался — вряд ли сегодняшнее собрание получится быстрым, как обычно бывало. Это любой афинянин может драть глотку сколько ему угодно, а экклесия будет смотреть ему в рот. В Спарте по-иному. Эфоры ли, царь, другие властители, но никак не простолюдины излагают свою точку зрения, а сборище то ли одобрительными, то ли возмущенными криками, сливающимися в сплошной рев, поддерживает оратора или, наоборот, с ним не соглашается. Кто кого перекричит — вот и все голосование.
Сегодня, опять подумал Сфенелаид, глядя на серое небо, нежарко, и это замечательно, люди, по крайней мере, не будут изнывать от жары, ведь апелла наверняка продлится до самого вечера, так как в Спарту прибыли послы ее многочисленных союзников — локры, левкадяне, сикионцы, пеллены, мегаряне, беотийцы, фокийцы, анакторийцы и, конечно же, коринфяне. Нежданно-негаданно — умысел богов, не иначе! — в город прибыли и послы афинян. Что ж, это даже хорошо, пусть своими ушами услышат, что думает о надменной Аттике половина, если не больше, Эллады.
На площади, совсем вблизи которой протекал Еврот, лакедемонян столь много, что яблоку негде упасть, и тишина такая, что слышен даже шелест прибрежных тростников. Небесную пустоту стремительными зигзагами чертят стрижи. «Древнее, завещанное нам предками, место проведения апеллы, — наполняясь гордостью, думал Сфенелаид, и грубое, словно вырубленное из темного камня лицо его невольно светлело. — Место, где сегодня, как и три, и два, и век назад, безраздельно властвует Ликургова ретра:
[141]«Там пусть народу предлагают решения, которые он может принять или отклонить. У народа пусть будет высшая власть и сила». Именно так — народу предлагают, а не народ устами какого-нибудь болтуна предлагает, как это делается в Афинах, кичащихся своей демократией, коя на самом деле не что иное, как лошадь, узду которой крепко, как ему заблагорассудится, натягивает Перикл. Хвала богам, Спарта — не Афины, а апелла — не экклесия, где с удобствами, в тени портиков, среди скульптур, пялясь на яркую мазню живописцев, развалясь на удобных скамьях, словно пришли не на собрание, а в театр, сидят изнеженные, крикливые, невыдержанные афиняне. Главная площадь Лакедемона обходится без украшений, а присесть здесь негде. Но здесь незримо присутствуют боги.
Сфенелаид поочередно обвел глазами Архидама, Никомеда, других эфоров, и по их еле заметным кивкам понял, что пора начинать.
— В Спарте в почете любой гость, — торжественно, весомо возвестил он. — А тот, кто является за правдой и защитой — вдвойне. Итак, скажите нам, с чем пришли сюда. Вы, мегаряне, первые.
Сфенелаид знал, как важно сразу же возбудить людей, потому и отдал предпочтение тем, кого больше других обидели Афины и кто был переполнен негодованием.
Мегарянин Критон, прекрасно ведая, что спартиаты не терпят длинных речей, призвал на помощь все красноречие жеста.
— Что испытывает человек, когда ему зажимают нос и рот? — спросил он, и крепкая его пятерня тут же продемонстрировала, как это делается. Убрав ее с лица, продолжил: — От удушья несчастный умирает. Нечто подобное происходит сейчас с моим родным городом. Афиняне взъелись на нас, что мы якобы укрываем у себя их беглых рабов, — Критон выждал, пока утихнут крики возмущения. — Мало того, они утверждают, что Мегара оттяпала у них пограничные земли. Получается — барашек обидел волка. — Апелла дружно захохотала. — В отместку, — в голосе Критона появились иронические нотки, — за наши прегрешения народное собрание Афин постановило закрыть для нас не только все свои порты, а и гавани тех, кто стоит перед Аттикой на задних лапках. Для рискнувших преступить сей запрет — смерть, и все это — вопреки нашим прежним договорам. Ответьте, о, лакедемоняне, по какому праву Перикл и его прислужники затягивают петлю на нашей шее? И разве не об этом вопросили бы вас эгинцы, которые, боясь афинян, не отважились снарядить сюда, к вам, своих послов? Эгина разделила печальную участь Эвбеи. Более того — ее жители изгнаны с родного острова, а у их очагов, на их землях хозяйничают вовсю переселенные туда Периклом афиняне. Выходит, Афины обрели власть над всей Элладой? И может ли на все это спокойно смотреть Спарта? Свято блюдящая заветы предков, непобедимая Спарта, та самая, что спасла Элладу от варвара?
«Критон умело высек огонь из кресала своей ненависти, — удовлетворенно отметил Сфенелаид, слушая исторгаемые из тысяч глоток крики и видя, как кое-где уже вздымаются над головами короткие спартанские мечи. Он скосил глаза на царя Архидама — лицо того было отрешенным и непроницаемым. — Да, Критон молодец, но одной его искры для царя недостаточно. Что ж, посмотрим, как царь поведет себя дальше. Кажется, в небе сгущаются тучи. Плохо, если хлынет дождь. Но разве хоть один из нас покинет апеллу, даже если вымокнет до нитки? Афиняне — те точно разбежались бы по домам!»
Левкадяне и локры, беотийцы и сикионцы, элейцы и амиракийцы, захлебываясь слюной, кричали, что, если Афины не одернуть сейчас, в данниках у них окажется не половина Эллады, а все ее города. Они уподобляли ненасытного Перикла спруту, щупальцы которого не ведают покоя. Притеснения, выколачивание денег из тех, кто слабее, надменность и уверенность, что справедливый суд вершится лишь в Афинах, куда союзники, дабы решить спорные дела, вынуждены отправлять своих представителей, сами давно уж не имея права выносить смертные приговоры, определять наказания согражданам за государственную измену, взяточничество и прочие преступления — вот истинное лицо афинян, возомнивших себя чуть ли не богами. Вступать с ними в пререкания или отстаивать свою правоту — все равно что черпать воду решетом.
Эти рассказы о бесчинствах афинян возбуждали спартанцев все более и более. Когда ораторы достигали наивысшего красноречия, апелла ревела как разъяренный бык. В такие моменты царь Архидам думал, что войны не миновать. На своих воинов он полагался всецело, зная, что храбрее и искуснее их нет во всей Элладе. «Силы приблизительно равны, но в сражениях на сухопутье победа будет за нами», — размышлял Архидам. И он знал, почему. Он даже зримо представил такую картину — одинаковый по численности строй спартанцев и афинян. И звучит команда и тем, и другим: «Гончары, кожевенники, каменотесы, златочеканщики, плотники, рудокопы, торговцы — шаг вперед!» Строй афинян точно уж поредеет трети на две, если не больше, тогда как лакедемоняне, купанные в вине,
[142]даже не шелохнутся, потому что их руки привыкли к мечу и копью, но никак не к кайлу или рубанку. Нет среди них и наемников, эту весьма ненадежную роскошь позволяют себе только афиняне.
