— Ты не права, Аспасия. Народ, как и человек, тоже способен ошибаться. Рано или поздно, но он это поймет. Увы — другого народа у меня нет. Впрочем, — Перикл впервые за весь вечер улыбнулся, — ты не была бы женщиной, если бы сказала по-другому. Чувства часто одерживают верх даже у самой умной женщины. Даже у такой, как ты, несравненная Аспасия.
Всегда после долгой разлуки Перикл делил ложе с Аспасией. В тот вечер она осталась в гинекее одна, унеся с собой его нежное, как бы в извинение, объятие. Олимпиец смертельно устал. Ему требовалось побыть наедине с собой…
Народное собрание, конечно, знало всю необыкновенную силу красноречия Перикла, которое, кстати, отнюдь не походило на пустоцвет, а всегда подпитывалось железной логикой и неотразимыми аргументами. Но сейчас в глазах всех, кто заполнил Пникс, читалось одно: непримиримость, злоба и мстительная, нескрываемая радость. И еще прямо-таки выпирало наружу: «Ты такой же, как мы. Даже хуже нас. Ты умничаешь, потому что забыл слова Симонида:
[202]«Ни в чем не ошибаться могут только боги».
Перикл остался верен себе — сначала он хотел услышать глас народа. Первый оратор уже направился к помосту-возвышению, как во всеобщей тишине прозвучала реплика, нарочито громко отпущенная аристократом Фанагором:
— Никак, у нас сегодня праздник. Наконец-то народ имеет честь лицезреть «Саламинию».
[203]
Ядовитый намек сей, в общем-то, справедлив: Перикл действительно нечасто появляется перед народом, полагая, что второстепенные дела тот решит и без него. Когда вокруг колодцы да фонтаны, желающий испить воды не очень-то ее ценит. Напился, и хорошо. А сладкая капля воды где-нибудь в ливийской пустыне жаждущему запомнится навсегда. Перикл всегда хотел, чтобы слово из его уст уподоблялось именно этой вожделенной капле.
Народ Афин обвинял первого стратега так, словно тот был его злейшим врагом. Необыкновенная голова Перикла, которая «вовсе не кончалась», превратилась в прекрасную мишень для стрел ненависти, летящих так густо, будто целое войско пускало их в одинокого, попавшего в ловушку великана.
— Перикл перепутал людей со скотом! Даже самый нерадивый пастух знает, что овцам, согнанным на огороженную площадку, необходим некий простор, дабы спокойно разлечься и набраться сил.
— Мор опустошает город с невиданной быстротой! Вымирают целые семьи, роды! Спартанцы предают Аттику огню, а Афины в это время задыхаются от дыма погребальных костров! Видывала ли когда-нибудь Эллада столь странную войну? Ты, Перикл, явно не в своем уме, коль думаешь, что эта твоя стратегия единственно верная. Кто, скажите, способен лучше, чем Перикл, порадеть своему гостеприимцу?
— Город завален трупами умерших от чумы. Их никто не собирает, не предает земле, случается, и не сжигает. К телам несчастных наших сограждан брезгуют прикоснуться даже вороны, даже голодные одичалые псы. Кара богов пала на наш город. Ибо то, что творит уверовавший в собственную непогрешимость Ксантиппов сын, противно и Зевсу-Вседержителю, и нашей заступнице Деве Афине!
Стрелы ненависти, остро отточенные, безжалостные, беспощадные, Перикла, казалось, не доставали; он сидел на своем месте сосредоточенный, безучастный, с непроницаемым лицом; призванные разить наповал стрелы отскакивали от него, потому что он был прикрыт щитом железной выдержки, выработанной десятилетиями политической борьбы. Так, по крайней мере, казалось тем, кто внимательно наблюдал за первым стратегом. А Перикла, между тем, одолевала выматывающая душу разрыв-тоска: он в очередной раз не понят своим народом. Не затем он, преодолевая сопротивление и злые козни ограниченных тугодумов, завистников, лентяев, просто врагов, строил афинский дом, чтобы теперь вот разбить кувшин у самых дверей.
[204]Гераклиту в правоте не откажешь: «Борьба — отец всего и царь всему». Это означает лишь одно: он должен переубедить народное собрание, помочь каждому из сограждан сохранить присутствие духа. Одно из двух! Либо их город из-за малодушия народа падет, и тогда несчастье обрушится поголовно на всех, либо пострадают отдельные афиняне (жертв, конечно, окажется много), но город, родина будут спасены.
Эта мысль и прозвучала в самом начале Перикловой речи.
— Неужели, о, афиняне, вы забыли о том, что враг не оставил нам выбора? — в полнейшем молчании народа вопросил первый стратег. — Разве уступки лакедемонянам не обернулись бы для нас полной от них зависимостью? Уважения всегда достоин тот, кто отважился сопротивляться неправедным притязаниям. Да, нас постиг внезапный и подлый удар судьбы — чума, против которой мы бессильны. Но разве у нас не найдется сил выдержать это величайшее испытание? Почему вы думаете, что нам не одолеть врага? Я презираю хвастовство, но сейчас скажу так: вы забыли о мощи Афин. И она не только в том, что мы — первые среди союзников, мы — властелины половины земной поверхности. Вы, конечно, догадались, что я имею в виду море. Наш могучий флот может устремиться туда, куда только вы посчитаете нужным, и любой царь, любой народ, как бы велики они ни были, не в силах встать у нас на пути. Да, я говорю это с гордостью и упоением: афиняне — владыки моря, не ведающего границ. А сие означает, что и наша власть над морем беспредельна. «Вначале было море», — некогда изрек великий Фалес. А как говорит Ахилл у Гомера, помните? «Я кораблями двенадцать градов разорил многолюдных, Пеший одиннадцать взял на троянской земле многоплодной, В каждом из них и сокровищ бесценных и славных корыстей Много добыл…» Но, согласитесь, тогдашний флот Агамемнона не идет ни в какое сравнение с нашим! Да, мы сейчас потеряли многое: враг разорил наши дома, усадьбы, поместья, цветущие сады, изнемогающие под тяжестью гроздей виноградники, тучные нивы, враг, как хотел, глумился над нашей священной землей. Но мы сохранили главное — наше морское могущество, с помощью которого отстоим свободу, завещанную предками.
Периклу, еще недавно поносимому столь злобно и непримиримо, собрание теперь внимало жадно, зачарованно; логика вождя афинского демоса была безупречна, как сам белый Парфенон, который высился неподалеку; а главное, если не всем, то очень многим передавалась его страстная убежденность в своей правоте. Перикл чувствовал каждой клеткой: сейчас, именно сейчас надо бросить в людскую гущу такие необыкновенные слова, чтобы сердце каждого застучало, как тимпан.
— Почему, почему мидянин, многократно превосходя эллинов числом, с позором бежал из наших пределов, бежал, поджав хвост, как побитый пес? Да потому, что бесправный раб, будь он грозен и хорошо вооружен, никогда не устоит перед свободным патриотом. Теперь к нам в «гости» сунулись лакедемоняне, наши братья по крови, но никак не по духу. Если разобраться, они тоже рабы, но не своего царя или сатрапа, они — рабы войны. Но разве человек рожден единственно для того, чтобы воевать? Разве блеск меча, который ослепляет спартанцев, сопоставим с тем радостным сверканием мира, в котором живет и которым наслаждается свободный афинянин, знающий толк в ремесле, искусстве, литературе, философии, зодчестве, науках? Нет, конечно. Рассказывать обо всем этом сынам Лакедемона — все равно что зрячему рассказывать слепому о красках. А в государстве слепых и одноглазый — царь… Спартанская апелла безгласна, как плотва. Апелла покорно выслушивает эфоров, геронтов, царей и заключительным криком то ли соглашается, то ли нет. У нас в народном собрании идет свободный обмен мнениями. Каждый имеет право высказаться так, как считает нужным. Ради этого я готов отдать все, даже жизнь.
