— Неужели, Перикл, ты допускаешь, что когда-нибудь от былого величия Афин не останется и следа? — заметно волнуясь, спросил Гиппократ.
— Хотелось бы верить, что такой день не настанет ни через десять, ни через тысячу лет. Однако надо смотреть правде в глаза. Боюсь, что уже очень скоро появится кто-нибудь, кто спасет греков.
— От кого?
— От самих же греков. Иначе они уничтожат, перебьют друг друга. Наши города-полисы беспрестанно враждуют, и вражде этой не видать ни конца ни края. А сами Афины, где властвует народоправство, разве не раздирают противоречия?
— Почему же так происходит? — наивно пытался докопаться до сути двадцативосьмилетний врач.
— Любое общество, Гиппократ, напоминает мне неизлечимо больного. Что это такое, ты, как врач, знаешь лучше меня. Людей снедают зависть, склока, корысть. Власть непрочь обрести даже те, кто не ведает, как ею элементарно распорядиться. Мы — народ с норовом и, случается, непомерно раздутым самомнением. Где два грека — там три партии. Партия аристократов, партия демократов и…
— …И партия любителей гетер, — совсем неосторожно, без всякой, впрочем, задней мысли произнес Сократ и тут же прикусил язык — стратег явно мог обидеться, отнеся реплику на свой счет.
— Это, кстати, была бы далеко не худшая из партий, — как бы даже поддержал философа Перикл, еще раз доказывая, что выдержка никогда не изменяла ему, да и вряд ли стоит сердиться по столь ничтожному поводу. — Но вернемся к тому, что заботит нашего молодого друга. Конечно, Афины, несмотря на их мощь и величие, это еще не вся Эллада. Если бы Аттика, Беотия, Лаконика, Арголида, Ахайя, Этолия, Аркадия и прочие государства, области, острова объединились, мы были бы непобедимы. Но пока что это бесплодные мечтания. Каждый полис думает, что именно он — пуп эллинского мира. Может, когда-нибудь Греция и станет единым целым. Когда — не знаю. Зато догадываюсь, что она перестанет быть великой, измельчает, выродится, если у нее не будет своих философов, поэтов, художников, ученых и полководцев, а их место займут торговцы, процентщики, морские пираты и мелкие продажные политики. Не хотел бы увидеть это собственными глазами!
— Никто не ведает, что сулит будущее, но сейчас, сдается мне, Афины переживают самый настоящий расцвет, — заметил хранивший доселе молчание Софокл. — Не подумай, что льщу тебе, мой высокочтимый друг, но несколько раз мне уже доводилось слышать, что афиняне называют время твоего правления золотым веком Перикла.
— Наверное, это и вправду так. Но — с одной стороны, — вымолвил Сократ и слегка выпятил свои и без того толстые, как у эфиопа, губы. — А с другой… Афины мне лично напоминают спелый плод. Может, даже скороспелый. Летнее яблоко, например. Сладкое, сочное, душистое, но уже обзаведшееся червоточинкой, которая прячется глубоко внутри и наружу еще не показалась.
— Наблюдение верное, — согласился Перикл. — однако новизной не блещет. Любой крестьянин подтвердит: да, так бывает. Расскажи подробнее, что ты разумеешь под червивым яблоком, вызревшим, если не ошибаюсь, на Пниксе?
[30]
— Прости, Перикл, но это долгий разговор. Как-нибудь в следующий раз.
Перикл никак не обнаружил, что прозрачный намек философа, его многозначительная недомолвка, нежелание развернуть дискуссию ему неприятны, лишь одному Фидию, сидевшему напротив стратега, на миг показалось, что тот еле заметно поморщился — будто сделал глоток самосского вина.
[31]
Перикл по натуре своей не был злопамятным человеком. Там, где это возможно, он старался быть выше причиняемых ему обид. Когда-то давно один афинянин, имя которого уже стерлось в памяти, целый день донимал Перикла, обвиняя его во всех смертных грехах. Кажется, вся агора с ее брадобреями, башмачниками, колбасниками, пирожниками, горшечниками, моряками и приехавшими на торг земледельцами поняла, каким неиссякаемым может быть запас бранных слов. Даже когда Перикл направился домой, ненавистник не отстал, а увязался за ним, не переставая сыпать громкими оскорблениями. Наверное, этого озлобленного человека уязвляло то, что Перикл никак не реагировал на его проклятия — ни словом, ни жестом, ни взглядом. А то, как поступил затем Ксантиппов сын, привело афинян в восхищение. Поскольку на город уже пала ночь, он велел рабу: «Возьми факел и проводи этого человека до самого его дома, чтобы он в темноте не споткнулся и не расшибся». Вот и теперь, когда Сократ столь явно усомнился в «золотом веке Перикла», не прояснив, однако, что именно ему не нравится в афинской демократии, он сумел задавить в себе возникшую было досаду — ведь намного острее воспринимается хула из уст не врага, а друга. При очередной встрече с философом, подумал Перикл, он обязательно постарается выяснить, что у того на уме. Нет, этот день все-таки выдался удачным — от Фидия удалось отвести очередное обвинение. Но надолго ли?
Аспасия принимала гостей. Но, узнав о приходе мужа, тотчас вышла ему навстречу.
— Ты выиграл? — в голосе не вопрос, а, скорее, утверждение.
— Да, дорогая. — Он погладил ее волнистые волосы — блестящие, густые, задержал ладонь на тонкой, как у девушки, шее. — Надеюсь, Евангел все приготовил для жертвоприношения? Я велел ему купить молодого барашка. Хорошо, возвращайся к гостям. Интересный симпозий
[32]не любит, когда его надолго прерывают.
Белый мраморный, отделанный богатыми рельефами и орнаментом жертвенник был свидетелем многих потаенных дум и желаний первого стратега Афин, который любил древний обряд умилостивления богов — в такие мгновения человек остается наедине с ними, предельно ясно осознавая свою ничтожность и полнейшую зависимость от тех, кто на небе. Барашек, украшенный венком из бледно-розовых алтей, синих анемонов и темно-зеленой хвои пиний, был совсем юн — в тех местах, где вот-вот выткнутся рожки, пока что выступают твердые бугорки, желтая, в завитках, шерсть отливает золотом. Агнец доверчиво потерся холодным носом о большую ладонь Перикла, точно прося его о защите.
Сильный порыв эвра
[33]раздул пламя в ненасытном чреве жертвенника — дубовые и шелковичные поленья заполыхали с удвоенной силой. В воздухе запахло паленой шерстью — то Перикл предал огню несколько собственноручно срезанных золоторунных колец. Евангел подал хозяину длинный острый нож:
— Ты сам это сделаешь, господин?
Перикл кивнул. Двое рабов поднесли к губам авлосы.
[34]Полилась тихая музыка. Печальные глаза ягненка увлажнились, наполняясь слезами. Короткий удар был точен — в самое сердце. Несколько капель крови брызнули на дорогие сандалии Перикла — он аккуратно вытер их травяным пуком. Потом отсек у бездыханного агнца нижние конечности и бросил их в пылающий зев алтаря. Повернулся к Евангелу, и тот передал ему расписанный старыми мастерами фиал, до краев наполненный дорогим неразбавленным вином. Совершая возлияние, Перикл, как и было им обещано на рассвете, воздавал хвалу Пеннорожденной Афродите, которая вот уже много лет покровительствует их с Аспасией любви; а еще, весь под впечатлением этого дня, он мысленно обращался к Деве Афине, второй дочери могущественного Зевса, прося у нее мира, покоя и благоденствия для всей Аттики, а также…ее первенствования во всей Элладе.
