Ваза двуручная, понизу опоясана меандром.
[43]Ободок тоже украшает замысловатый орнамент; несмотря на почтенный возраст, на то, что в роду Сострата переходила из рук в руки, цела-целехонька — ни трещинки, ни царапинки, ни щербинки. У Сострата даже заболело сердце: продав редкостную вазу, завещанную ему предками, он словно бы совершит тяжкий грех предательства. Но что делать, если ремесло не дает ему средств на пропитание. И Клитагора прекрасно поняла, что сейчас делается в его душе. Помолчав, она вздохнула и спросила:
— Объясни, Сострат, почему все-таки твой промысел не приносит никакого дохода? Ведь ты отменный мастер. Сандалии, которые ты плетешь, удобны, прочны и красивы, хотя ты и не покрываешь их позолотой и не украшаешь драгоценными камнями.
— Неужели собственным умом не можешь постигнуть, отчего мой товар раскупается плохо, а сандалии, сделанные в мастерской Асконда, который живет кварталом ниже, раскупаются в мгновение ока? И не потому, что его изделия лучше моих. Просто они стоят дешевле, а кто откажется сэкономить десять-пятнадцать оболов? Кожу он берет по той же цене, что и я, но его сандалии плетут двенадцать рабов, которых он обязан накормить и худо-бедно одеть да обуть. Много ли надобно «телам»? А выжимать из них соки Асконд умеет. Поставь я такую же цену, как он, выручка не покроет даже половину расходов на ту же кожу. Семья наша не только помрет с голоду, но еще раньше потеряет даже кров над головой и распростится с последним котелком. Одна лишь радость: я — свободный афинский гражданин. Толку с этого…
Бережно завернув родосскую вазу в старую, в бесчисленных дырках хлену
[44]жены, Сострат пристроил ее в маленькую, плетенную из ивовых прутьев корзинку. Потом запряг солового жеребца в легкую повозку и отправился на агору с одной-единственной, неотвязной, как овод, мыслью в голове: чихнет ли ему сегодня удача?
[45]Клитагора посмотрела ему вслед и отправилась поливать свой маленький каменистый огород.
Вернулся Сострат почти под вечер — возбужденный и, пожалуй, счастливый. Едва соскочив с повозки, протянул Клитагоре несколько обновок — мягкую и пушистую хлену из шерсти, темно-красный, из добротного полотна, хитон, маленький серебряный перстенек с камешком и медную пряжку для волос. Детям вручил мешочек с фисташками и сладости. Потом уж занес в дом две увесистых жирных бараньих ляжки, добрую головку овечьего сыра, десяток крупных вяленых рыб, глиняный горшок с солеными оливками и пять хлебных лепешек.
— Неужели потратил все деньги? — ужаснулась Клитагора.
— Да нет, кое-что осталось. Представь, удача чихнула мне прямо в лицо. Я даже не успел утереться, как нашлось сразу несколько покупателей. Конечно, я отдал предпочтение тому, кто предложил больше денег.
— Ты хоть запомнил его имя?
— Да. Некто Фукидид
[46], сын Олора. Он еще молод, но, сдается мне, когда-нибудь о нем заговорит вся Эллада.
— А почему ты так решил? — изумилась Клитагора.
— Сам не знаю. Глаза у него очень умные. Это, несомненно, благородный и решительный человек.
Этой ночью Клитагора, тронутая подарками и тем, что в доме появилось хоть некоторое подобие достатка, была очень ласкова к мужу. Она безоговорочно и в охотку выполняла все его любовные прихоти. Вдоволь испив нектара телесных утех, они наконец-то угомонились. Уже смыкая вежды, Сострат услышал, как из уст жены страстно, с мольбой излетело:
— Ах, как бы нам выбраться из этой обрыдшей нужды! Тогда я, наверное, стала бы самой счастливой женщиной в Аттике.
Что ей ответить, Сострат решительно не знал, да к тому же сладкий сон уже почти разморил его. Однако спустя мгновение он так взвился, что их дышащее на ладан ложе взвизгнуло, как раненый вепрь — до того потрясли, изумили, испугали его слова супруги. А сказала она вот что:
— Состратушка, я сегодня думала-думала, как нам быть дальше, и в голову мне пришла совсем неожиданная, но дельная мысль: а что, если тебе записаться в сикофанты?
— Ты совсем рехнулась, глупая женщина, — вскричал Сострат, словно начисто позабыв, как еще совсем недавно шептал ей на ушко разные ласковые и нежные слова. — Ты хоть понимаешь, что говоришь? Хочешь, чтобы я, честный воин, порядочный демиург,
[47]стал жалким, вызывающим всеобщее презрение доносчиком?
— Таких доносчиков, и ты знаешь это не хуже меня — полгорода. Одна половина рыщет и вынюхивает, другая отбивается или откупается. По крайней мере, Сострат, участвуя в судах, ты сможешь получать хотя бы несколько оболов в день. Я собственными ушами слышала, как Перикл, выступая в народном собрании, чуть ли не похвастался, что сейчас в Афинах шесть тысяч гелиастов-судей. Почти треть свободных граждан занимается тяжбами и разбирательствами. Разве им не нужны помощники? И разве трудно подсчитать, сколько этих помощников требуется? Открой глаза, Сострат. И ты увидишь, что Клеанф, горшечник с нашей улицы, дети которого еще год назад саранчой налетали на соседские огороды, потому что животы подводило от голода, теперь уже купил дом в Керамике,
[48]а его жена наряжена не хуже, чем Аспасия. Откуда взялись денежки? Наверняка, согласись, Клеанф прижал к стенке владельца медного рудника Близона. Назвать еще кого-нибудь из этих самых сикофантов?
— Закрой рот, Клитагора, — глухо сказал Сострат. Он отвернулся от нее, подумав, что их медовой ночи сегодня будто бы и не было вовсе. Ничего больше Клитагора от него не услышала, но ничего больше не сказала ему и она, решив, что муж уже спит. Селена
[49]щедро залила их убогую опочивальню своим тусклым небесным молоком. Но не от ее призрачного света не мог заснуть Сострат. Первое, что пришло в голову, когда он немножко успокоился, — его Клитагора, несомненно, умная женщина, как не говори, а выросла в семье сельского писца, любившего пофилософствовать. А второе… Вот над этим вторым и размышлял сейчас Сострат, натянув почти по брови старую изодранную хлену…
ГЛАВА IV
Пройти мимо и не обратить внимания на вывеску было просто невозможно — в центре желтого прямоугольника намалеван багровый вздыбленный, готовый, кажется, вот-вот лопнуть от напряжения фаллос. Это означало, что в просторном доме, окна которого забраны тяжелыми непроницаемыми занавесями ярких, даже кричащих тонов, находится порнейон.
[50]Причем один из самых дорогих в Афинах. Высокий каменный забор надежно ограждал внутренний двор от посторонних взглядов. Оттуда доносилась тихая музыка, извлекаемая из авлосов. Потом подала голос и кифара — кто-то невидимый нежно пощипывал ее струны.
