Ватсон нюхом чуял, что именно Черчилль раздразнил немцев гранатами, чтоб добиться ответа в своем секторе. Это он навлек ненависть – и обстрелы – на тихие прежде позиции.
– Не помню, Ватсон, говорил ли я вам когда-нибудь, как благодарен, что вы не написали рассказа, который, несомненно, вышел бы под заголовком вроде «Жена короля».
– Я считал долгом патриота не делать этого, – обиделся Ватсон.
– Именно! Одно всегда меня удивляло, – продолжал Черчилль, остановившись в полутемном проходе под скелетом хрустальной люстры, от которой взрывные волны оставили только несколько одиноких подвесок. Окна были плотно занавешены, и коридор освещался цепочкой электрических лампочек, не справлявшихся с работой. – Как он узнал, что я прибыл на Бейкер-стрит прямо из Реформ-клуба?
Черчилль курил тогда «домашнюю широколистую № 2» – кубинскую сигару, импортировавшуюся исключительно комитетом поставки вин и сигар Реформ-клуба. Но далекий голос напомнил: «Фокусник, объясняющий свои трюки, лишается славы».
– Боюсь, что не вправе объяснять, сэр.
Черчилль прищурился, словно собирался гаркнуть: «Выкладывай все!» – но передумал и улыбнулся.
– Ну так вот, я был бы рад вашей помощи в весьма таинственном происшествии. Назовем его «Делом человека, умершего второй раз». События…
Ватсон почувствовал, как в нем пробуждается любопытство. Нельзя было дать ему воли.
– Боюсь, сэр, что здесь я только врач. Не компаньон, не фон для героя и не биограф. И уж ни в коем случае не детектив.
– Может быть, и так. Но у вас есть связи. Я не надеюсь увидеть его здесь лично, но если бы вы добились консультации великого сыщика…
– Мне больно признаться, сэр, что наше содружество распалось.
У Черчилля отвисла челюсть, только влага на нижней губе удерживала сигару на месте.
– Распалось?
– Он счастлив со своими пчелами и прогулками по холмам, его совесть редко тревожит гром далеких орудий – как мне кажется. Я же здесь, делаю, что могу, для уменьшения боли и страданий. Мы – ни он, ни я – больше не занимаемся сыском.
– Право? Жаль. – Черчилль открыл дверь и пропустил Ватсона вперед. – Но все же не согласитесь ли рассмотреть это дело?
– Пока идет война, я только врач.
Уинстон вышел на свежий воздух. Миссис Грегсон, увидев, что Ватсон готов ехать, приготовила ручку для завода мотора.
– Ну что ж, путь будет так. – Черчилль протянул доктору руку. – Еще раз благодарю за помощь в деле Майлиуса. Жаль, что его невозможно официально признать.
– Я с удовольствием вспоминаю то время.
Ватсон не лгал. Он тосковал по дням, когда за неделю успевал помочь Холмсу в спасении королевского семейства от позора, побывать в библиотеке Атенеума, в гостиной дворянского особняка в Гемпшире, в Олд-Бейли и даже в Букингемском дворце. Он встречал тогда на удивление много государственных деятелей, и все же его жизнь была намного проще.
Его вернул к действительности звон часов, пробивших час в глубине дома, – он в точности совпал со свистом приближающегося снаряда.
Первый из 105-миллиметровых дневного обстрела взорвался рядом с одинокой церковной башенкой, покачнувшейся от удара. Уставившиеся на фонтан выброшенной земли мужчины угадали крошечный разрыв у себя за спинами по облачку разлетевшейся в пыль штукатурки. У Ватсона волна жара прошла по щеке, частицы пыли и каменная крошка укололи кожу, и он уловил тот самый чесночный запах.
Часовой шагнул вперед, заслонив дверь и полковника своим телом. Наградой ему стала пуля в грудь, вырвавшая в теле уродливую воронку. Часовой еще падал, когда Ватсон, ухватив Черчилля за плечо, толкнул его обратно в коридор и, обернувшись, позвал за собой миссис Грегсон.
Та бросила ручку и метнулась к дому, а между тем залп минометной батареи уже накрыл рощу и дорогу к церкви; грохот нарастал с каждым разрывом и молотом бил по голове.
Разрыв мины, казавшийся огромным, с железнодорожный вагон, подхватил миссис Грегсон и швырнул ее прямо в объятия замешкавшегося за порогом Ватсона. Они вместе повалились на пол.
Пока Ватсон поднимался на ноги, произошло два события: во-первых, «кроссли» взрывная волна бросила на фасад Сомерсет-хауса, разбив окна и лепнину, а во-вторых, еще один снаряд попал в основание церковной колокольни. Не замечая летящих осколков и шрапнели, Ватсон зачарованно уставился на церковь: башня зашаталась, как пьяная, и подрубленным деревом повалилась на рощу. Сотрясение земли на миг заглушило даже грохот канонады.
23
Сержанту Шипоботтому жала собственная кожа. Он чувствовал, как она теснит тело. Эпидермис садился, словно выстиранная в кипятке ткань.
Он кое-как перевернулся на бок и оглядел палату для переливания. В ней лежал еще один пациент – вроде бы из шоферов, но спал и бредил во сне. Сиделки не было видно. Теперь кожа зудела, словно все тело покрылось сыпью. Сержант стал чесаться и скреб себя, пока не загорелись пальцы. Он ощутил, как что-то в них натягивается, скрючивая суставы. Поднес пальцы к лицу, осмотрел здоровым глазом. Руки стали когтистыми лапами, как и обещала та каирская старуха.
Из горла рвался вопль, крик о помощи, но звука не было. Горло тоже перехватило, и вместо крика получилось бульканье. Сбывалось, пророчество сбывалось.
Паника пробила его по€том и чуть не выбросила из постели. А зуд снова усилился, стал таким острым, словно его кололи тысячью крошечных иголок.
Сержант упал на подушку, и боль на миг отступила. Он старался дышать как можно глубже. «Возможно, будет легкий жар», – предупреждали его после переливания. Легкий жар? Да это мука смертная!
И тут он услышал. В тихом свисте угадывался народный мотив, памятный по праздничным дням. Шипоботтом сумел приподняться на кровати, но выступившие слезы застилали взор. Он лишь угадывал присутствие третьего, одетого в тень, у центральной опоры палатки.
Вслед за мотивом пришли слова:
Две сестрички жили-жили
В Ланкашире-Ланкашире,
У станка они сновали,
А свое не получали…
Опять свист.
– Кто тут? – прохрипел Шипоботтом. – Кто?
Ответом был тихий смешок. И следующий куплет:
Сестры с братьями должны
Наравне получать,
А коль платы не дадут,
Будем мы бастовать!
Будем-будем день и ночь бастовать, бастовать.
Бастовать вы не должны,
Им хозяин твердил,
Вот узнает ваш Господь,
Будет вам за грехи.
Будем мы бастовать-бастовать,
Мы свои права готовы отстоять,
Видит Бог, кого карать за грехи,
Если фабрика встанет и станки…
– Вспоминай, – сказала тень.
